«Может быть, я задала вопрос, на который нельзя ответить? Так и сказал бы, без стеснений. Ведь свои…» Рука Андрея стала тяжелой, и она высвободила свои пальцы. «Он даже не заметил мозолей, волдырей от последних разгрузок, ничего не спрашивает, как живу. Значит, не дорога».

Лиза тряхнула кудряшками и, сощурив серо-зеленые глаза, пристально всмотрелась в Ковалева. Он так радостно встретил ее, а сейчас в лице тени, упрямая губа обиженно опустилась, от виска пролегла косая морщинка. Нет, тут что-то не связанное с ней. Она сдержанно попросила Ковалева отвернуться и начала переодеваться. Она не любила показываться Андрею в некрасиво обтягивающей грудь гимнастерке, особенно в кирзовых сапогах, на голенищах которых сбивалась юбчонка, смятая в поездках и разгрузках.

Ковалев всегда любил это ее преображение, нетерпеливо спрашивал — можно ли уже смотреть, а получив разрешение, жмурил глаза, хлопал в ладоши и голосом фокусника восклицал: «Раз, два, три, сейчас из куколки вылетает бабочка!» Но теперь Лиза успела переодеться, и убрать на вешалку под простыню свою форму, и собрать на стол нехитрое угощение, а Андрей продолжал смотреть через пустырь между оцинкованными кровлями рыбзавода на кромку залива. Как-то вскользь Лиза сказала, что в Мурманске самой почетной является профессия рыбака. Им квартиры в первую очередь, и об их успехах всегда газеты пишут. Может быть, она за него уже решила… Но нет, он с флотом не расстанется. Он не подчинится. Он-то Лизе не препятствует в ее планах.

— Иди к столу, Андрюша, — тихо сказала Лиза за его спиной, но не дала ему подняться и, сжав ладонями щеки, повернула к себе его лицо.

— Ты сегодня какой-то странный, молчишь и молчишь. О чем забота?

Он невпопад, первое, что пришло в голову, сказал:

— Ваня остается на сверхсрочную.

— Ну, а ты разве не останешься?

Их глаза встретились, и он увидел в ее зрачках свое отражение.

— Я?

Голова Лизы приникла к его лицу, ее руки скользнули на его плечи.

— Я в прошлый раз заметила, что тебя напугать легко. Скажи, ты подумал, что я захочу… Ну, когда говорили о женах моряков, подумал, что не захочу быть женой моряка?

— Не совсем, но…

— Думал, думал! — Она обдернула его воротник, расправила ладонью. — Человек должен делать то, что любит, иначе становится злым и скучным. Я из всех твоих рассказов давно поняла, что Ковалевы моряками останутся.

— Лизонька! А я тебя убеждать хотел.

— Ну, конечно, Андрюшенька, политзанятие надо провести со мной о значении флота?!

В самом хорошем настроении вернулся Ковалев на «Упорный» и еще больше обрадовался, когда корабль перед операцией перешел на причал рядом с базой подплава. Он мог навестить Ивана.

На пирсе подплава в группе моряков возвышался Федор Силыч Петрушенко. Андрей Ковалев направился к нему, но вынужден был дождаться, пока Федор Силыч доругается с инженерами и интендантами. Было время той напряженной страды, которая всегда предшествует сборам подводной лодки в боевой поход. По рельсам узкоколейки катились тележки с боезапасом, стучал мотор электрической лебедки, и концы талей раскачивались над палубой корабля.

Официально Федор Силыч сдал корабль помощнику и мог не присутствовать на приемке артбоезапаса, торпед и мин. Но с самого утра его грузная фигура появилась на пирсе, маячила у вскрытых люков: он провожал спуск в лодку каждого снаряда и с пристрастием допрашивал о выверке приборов Обри, испытании торпедных механизмов, приготовлении мин. Он наблюдал, как, подхваченные стропами, блестящие от смазки торпеды скрывались в аппаратах; как вкатывались минные тележки в трубы, а снарядами заполнялись лотки; в погребе осматривал ряды осветительных, фугасных, бронебойных снарядов.

В трех последних походах мин на лодку не брали, а поэтому бывалые подводники с уверенностью определяли, что лодке предстоит форсировать заграждения противника и поставить минные банки на фарватерах военно-морской базы немцев. Знали, что эта задача сложна, опаснее торпедной атаки в открытом море, и риск слепого движения в заставленных минами узкостях велик. И, конечно, кое-кто смущался, тщетно успокаивал себя и товарища мыслью, что на войне, как на войне… Да, екало сердце; щемила тяжкая мысль о смерти, что может внезапно обрушиться на лодку, в таком случае даже не узнает никто, где и как погибли. Но ни словом, ни жестом не выдавали подводники переживаний. Каждый старался упорнее работать. А иной шуткой вызывал у товарищей смех, от которого самому становилось легче.

— Э, чего беспокоиться, если Силыч будет с нами! Силыч хитрее самого хитрого противника.

— Ко мне? — спросил Петрушенко, заметив старшину с ленточкой «Упорного» и припоминая, почему его лицо кажется знакомым.

Ковалев объяснил, зачем пришел. Федор Силыч тепло сказал:

— Похож, похож на брата. Конечно, передайте дежурному, что разрешаю.

От Федора Силыча не ускользнуло, что минер Иван Ковалев в последние дни был чем-то подавлен. Иван Ковалев работал, как всегда, внимательно, дельно и даже опускался в легководолазном костюме за борт проверять крышки минных труб. Но в работе вдруг к чему-то прислушивался, и губы у него вздрагивали. Раза два посматривал на командира, точно хотел обратиться с вопросом, но не решался. В обеденный перерыв Федор Силыч услышал голос Ковалева, просившего штурмана показать ему на карте один норвежский островок. Почему ему понадобился этот островок?

— Расстроен что-то ваш брат, Ковалев. Нехорошо перед походом. Узнайте в чем дело, и, если что серьезное, скажите мне. Он — хороший моряк, ваш брат, и смелый боец.

Иван молча повел брата в конец пирса. Был отлив, и почерневшие влажные бревна поднимались высоко над водой. Иван сел на дощатый настил, спустил ноги и протянул Андрею листок.

— От Маши, — сказал он с трудом и смахнул слезу.

Чайки с криками поднимались у их ног, кружились и падали на волну. Белое и черное оперение их было строго, траурно, и жаловались они высокими голосами. «Будто оплакивают Машу, — подумал Андрей, и рука со скорбным листком упала на колени. — Радоваться надо, жива сестренка. А что же нет радости? Жутко, жутко».

Ветер рванул письмо, и оно затрепетало в пальцах Андрея Ковалева. Он перечитал короткие торопливые строчки. О матери ничего не знает. С ней разлучили еще на русской земле. Повезли вместе с большой партией девушек через Германию. Второй год она и Нюра Шаповалова на каторге, остальные померли. Седая совсем стала…

Как путешествовало это письмо, доверенное смелому сердцу норвежского патриота?! Как колесило оно по Европе, в каких морях и землях побывало, прежде чем попало на родину?!

Чайки не уходили, стонали, жаловались, кувыркались над водой, раскрывая хищные клювы.

— Посмотрел я на карте этот остров. Недалеко, — сказал Иван.

— А хоть бы и далеко. Отовсюду их выкурим.

— Так она же не доживет!

— Она? Если писать решилась — доживет. Не сломится.

— Может быть, я возле того острова пять раз ходил, а что толку. Рядом томится сестренка, Андрюша, рядом! Разрешили бы мне — вплавь к лагерю доберусь.

— Ваня, — попросил Ковалев, — не мучай себя, Ваня. Воевать надо с холодной головой. — Он поднялся на ноги. — Пойдем отсюда: душу выворачивают чайки.

Иван продолжал сидеть, зло отозвался:

— Не болит у тебя сердце за Машу, чужой девушке отдал. А она…

И заплакал.

Ковалев беспомощно повторял: «Ваня, Ванюша», обнял брата за плечи, но заслышал шаги и обернулся.

— В чем беда? — тихо спросил Петрушенко и взял протянутое Ковалевым письмо.

— Вот оно что! — Петрушенко сложил и отдал письмо Андрею. В светлых глазах его появился жесткий блеск. — Иван Артемьич, что же ты ко мне не приходишь? Я тебе такое тайное слово шепну, что у тебя злость вместо тоски взыграет. Слышишь, Иван Артемьич?

Он легонько оттолкнул Андрея, грузно опустился рядом с плачущим, потрепал его по плечу широкой ладонью.

— Можно и мужчине поплакать. Это ничего, если не размокнешь.