— Собираешься громить меня, Николай Ильич?

Долганов спокойно ответил:

— Жду, что вы со своим заместителем расскажете активу.

Неделяев, конечно, не хотел выступать и своему заместителю тоже не советовал. Зачем упражняться в словесности? Разумнее после актива взяться за дело и «дожать». К нему огонь не подобрался, так чего ради бить в набат? Может быть, «Умный» и не на таком плохом счету, а в президиум его не избрали только потому, что на этот раз хотели поощрить молодых командиров.

— Там увидим, — сказал он Долганову, неопределенно улыбаясь. А за обедом, выпив стопочку, повеселел и успокоился.

Пожалуй, можно и не идти на собрание на вторую половину дня, потому что больше нечего ожидать. Но Долганов, надев шинель, стал у двери и поторопил одеваться, будто само собой разумелось, что уклониться от присутствия на активе нельзя. И командир «Умного» недовольно надвинул на голову щеголеватую фуражку с широкой тульей и нахимовским козырьком. Приходилось подчиниться комдиву.

На активе Неделяев, чтобы скоротать время, подсел к флагманскому связисту, и они оживленно зашептались. Дружный хохот в зале напомнил им, что собрание продолжается.

— Мой мичман веселит народ, — одобрил Неделяев. — Надо послушать, — добавил он, но уже в следующую минуту пожалел о своих словах.

Теперь нельзя было притворяться безразличным или не слушающим. Речь мичмана была горьким упреком Неделяеву, и смех в зале вызван был не веселыми, а очень желчными словами. Мичман говорил о своей неудовлетворенности после двенадцати лет службы. С каждым годом молодежь приходит на флот все более и более знающей. Не учась, старшина отстает от подчиненных и в общей культуре, и в знании специальности, не поспевает глубоко и основательно знакомиться с новой техникой. А отстающему трудно быть властным командиром.

— И выходит, старшина не командир, а плохонький бригадир, который стесняется приказывать. Офицеры на других кораблях занимаются со старшинами, знакомят их с теорией, а через нее поднимают и практику. Почему этого нет на «Умном»? Я служил на «Буяне», когда наш командир корабля был командиром боевой части, то есть по минно-торпедному оружию. Помню, как он меня засадил делать чертеж всего торпедного аппарата. Я по несознательности, конечно, в душе ругал командира. Но вышло то, дорогие товарищи, что я аппарат теперь знаю лучше, чем свое лицо, на всю жизнь знаю и любую аварию могу сразу понять. Очень хороший способ учить. Почему теперь на «Умном» нет такого учения? Почему такое послабление? Вот что меня интересует. Не хочу я, товарищи, дожидаться такого дня, чтобы сын мой пришел служить и сказал: «Ничего-то ты, папенька, не знаешь и не умеешь». А потом, то есть раньше всего, война идет. Без настоящих знаний и дисциплины можно случаем корабль погубить, дело в бою проиграть.

Конечно, после речи мичмана Неделяеву пришлось выступить. С необычным для него косноязычием он говорил, что трудно со старшинами, которые не кончили школу младших командиров, а выросли на корабле и не могут избавиться от панибратства, а панибратство вредно, недопустимо на службе. Тут глаза его встретились с проницательным взглядом Долганова. Он вспомнил о своем недовольстве новым командиром дивизиона как раз за то, что Долганов панибратства не допускает, и запутался. Конечно, закончил уверением, что на «Умном» офицеры при содействии партийной организации воспитают старшинский состав…

На обратном пути Николай Ильич просто и доброжелательно сказал Неделяеву:

— Вот и хорошо, что ты сам сознался, как плохо на корабле.

Неделяев только руками развел и хмыкнул:

— С кем не бывает! Поправим, товарищ комдив. Ты меня знаешь.

— Водочку придется по боку.

Они еще шли по дороге к причалу и сзади грохотал грузовик. Неделяев сделал шаг к обочине, остановился и изумленно посмотрел на Долганова:

— Вот что? Считаете меня лично поврежденным? Разложился, по-вашему? Прямо говорите.

— Водка мешает. Сумбур в твоей голове. А главная беда, Семен, в чванстве и самоуспокоенности. Некоторые думают: в свое время мы учились, приобрели права на звание, ордена, высокие посты, у нас такие-то и такие-то заслуги, — как же смеют нас обходить? Об обязанностях, заметь, в этих рассуждениях ничего нет. Подразумевается, что обязанности не столь важны. Согласись, тут все шиворот-навыворот.

— И я из этаких?

— Отчасти. У тебя были хорошие дела, блестящие, особенно в арктической операции. Но наградили тебя — и успокоился. А надо быть беспокойным, постоянно искать средства воевать лучше. Не сердись, Семен, но нужно избавиться от ребяческого легкомыслия, быть взрослее, основательнее, что ли…

Неделяев хотел по привычке капризно раскричаться, но понял, что Долганов его вспышку прямо назовет ребячеством. Хотел перевести разговор на другое, но побоялся, что Долганов обвинит его в малодушии. Сдержался и терпеливо выслушал все. Только, садясь в шлюпку, сказал:

— Ну, и баня. Кажется, мы с тобой к курсантским временам вернулись.

Неделяев начал улучшать службу на корабле, стараясь, чтобы комдив не заметил его рвения. К учению с подводной лодкой подготовился тщательно и скрытно от Долганова. Он был готов к самому дерзкому поведению Петрушенко, но волновался необычайно. Тактика неповторимых оригинальных ударов Петрушенко была известна всему флоту.

Наступило время для появления подводной лодки. Зенитчики отстреляли по конусу, который буксировал самолет, было проведено учение «человек за бортом», поставили и выбрали параваны,[4] а лодка не показывалась. Низко повисшее солнце зашло за мыс, и вода блестела у берегов, как вороненая сталь. Появилась зыбь.

Неделяев приказал усилить наблюдение. Ему стало очевидно, что хитрый Федор Силыч радуется этой поре, так как сейчас перископ труднее заметить. Эх, если бы прощупать подводные глубины… Но вахта акустика была закрыта. По теме задачи «Умный» имел только обычные средства ближнего наблюдения.

Николай Ильич мешал командиру. Он стоял в кормовом секторе мостика и пускал клубы дыма, слушая какой-то длинный рассказ представителя штаба Сенцова. Но Неделяев знал, что комдив следит за всем происходящим и осудит малейшее проявление суетливости и нервозности. А между тем Неделяев не мог оставаться на месте и не мог молчать. Ему казалось, что наблюдатели равнодушны к задаче и прозевают лодку, хотя всеми богами и чертями он заклинал их быть внимательными. Его ноги в теплых унтах пришли в движение. Долганов увидел их рядом с валенками связиста, но не поднял головы.

«Ого, разбирает», — только подумал он и обратился к Сенцову:

— Значит, нас снова перебазируют для арктической работы?

— Ну, не так уж скоро, месяц еще пройдет.

— В новом военном году?

— Да, вероятно, так.

Валенки и оленьи унты разошлись, и неожиданно Долганов услышал злой срывающийся басок Неделяева:

— Лодка не вышла на позицию, товарищ командир дивизиона.

Николай Ильич посмотрел на свои часы.

— У Петрушенко еще восемь минут, Семен Семенович.

Он не глядел в лицо Неделяева, и без того понимая теперь, что давеча командир «Умного» только играл роль беспечного, что Неделяев до предела напряжен и взвинчен.

— Иди, иди к телеграфу, каждая секунда дорога.

Неделяев тоже не смотрел на комдива. Его притягивало море, поднимавшееся за плечом Сенцова. На воде плясали беляки, и один из них показался ему слишком широким и длинным.

«Бурун! Бурун!»

Неделяев будто перелетел через мостик и сжал рукоятки телеграфа раньше, чем наблюдатели доложили о перископе. Он повторил про себя отчетливое донесение наблюдателей и изменил курс, чтобы «таранить» лодку на самом полном ходу, прежде чем Петрушенко предпримет атаку.

Если бы Неделяев стал отворачивать от лодки, конечно, торпеды догнали бы длинный корпус корабля. Но Неделяев недаром изучал атаки Петрушенко и контрманевры германских эсминцев. Миноносец летел теперь, как торпедный катер: со свистом расступался воздух, и вода бурлила вокруг корабля, расходясь крупными волнами.