пронзительно продолжала Любанька.
И вдруг мощный аккорд подхватил ее, поддержал, и ее бархатный голос слился с гитарой:
— Где румянец, что спорил с зарею,
Где волнистых кудрей густота.
Любка хотела было продолжить, но гитара зажила своей жизнью, исполняя роскошный проигрыш. Любаня подняла глаза и увидела Кирилла. Он тонкими пальцами перебирал струны и глядел на нее в упор. Его правая нога отстукивала ритм, и он незаметно кивнул ей, когда нужно было вступить. Она уловила такт, запела, и они уже не отрывались друг от друга:
— Я готова забыть свое горе,
И простить ему все его зло.
Не корите ж меня, не браните.
Мне и так тяжело, тяжело.
Романс закончился. Плакали все девчонки. Кроме Любани. С каждой строчкой она словно сдирала с себя что-то липкое, вчерашнее и ненужное. Ей вдруг стало легко-легко, теплый ветерок из окошка обещал новую, прекрасную жизнь, она снова любила и была совершенно счастлива.
Она с удивлением смотрела на всхлипывающих подруг и искренне не могла понять причину такого расстройства. Любка вздохнула полной грудью, широко улыбнулась и заливисто крикнула:
— Девчонки! Айда на речку купаться!
Это была ее первая реплика, которой она лишилась в спектакле. Но теперь эта потеря не казалась ей невозвратной.
Раздались бурные аплодисменты и радостный смех товарищей. Любка уверенно нажала кнопку в двухкассетнике, и гримерку оглушил мятежный Виктор Цой. Мгновенно был выключен свет, загорелись свечи, и, размахивая из стороны в сторону зажженными зажигалками, мощный хор подхватил:
Группа крови на рукаве,
Твой порядковый номер на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне-е удачи!
Люба подошла к Кириллу. Он отложил гитару и спокойно сидел на своем месте, молча курил, не принимая участия во всеобщем веселье.
— Спасибо тебе. — Она присела на корточки и протянула ему стакан с водкой.
— Это тебе спасибо. Ты сама не знаешь, что для меня сделала.
Он отпил немного, бросил окурок в остатки водки, прищурился, погладил ее по голове и сказал:
— Пойдем отсюда. Нам пора.
Сама не зная почему, Люба просто покорилась ему, и они тихо вышли из театра и не спеша побрели к метро по Тверскому бульвару.
Глава 7
Любке надо было в Измайлово, и ближе было бы к «Арбатской», чем к «Пушкинской», но ей хотелось бог знает чего, но только бы не расстаться с этим человеком через десять минут. И она шла с ним по Тверскому бульвару, с упоением вдыхая влажный весенний воздух и боясь проронить хоть слово.
Он ни о чем не спрашивал, просто шел, заложив руки за спину. И она молчала.
Так же молча они спустились в вестибюль метро, и тогда Кирилл наконец спросил:
— Тебе куда?
— Мне далеко. В Измайлово. Еще пересадку делать. Надо торопиться, а то переход закроют… Ну, пока?.. — она протянула ему ладонь и робко отвела глаза.
— Я провожу.
— Да ты что? А как же ты обратно? Ведь поздно уже. — Любка сразу обрадовалась и испугалась.
— Неважно. — Кирилл прикоснулся к ее плечу и, легонько подталкивая, повел ее на платформу.
Молча они ехали и до «Первомайской». В пустом вагоне Кирилл сел напротив Любани, устало прикрыл глаза, и Любке показалось, что он задремал. От постигшего ее разочарования она чуть не заплакала и полезла в карман за платком. Но Кирилл уже протягивал ей свой. И она вдруг догадалась, что он вовсе не спит, а внимательно разглядывает ее через пушистые ресницы. Она чуть не охнула в голос, что-то внутри ее запульсировало, и она густо покраснела.
Добравшись до своей станции, они вышли на улицу. Накрапывал мелкий дождик.
— Возвращайся скорей, сейчас последний поезд пойдет, — забеспокоилась Любаня.
— Ну вот еще придумала. Чтобы я отпустил тебя ночью одну? — Кирилл заботливо застегнул на Любке плащ. — Пошли, а то простудишься.
— А как же ты обратно?
— Доберусь как-нибудь. Не думай об этом. Мой врач рекомендует длительные пешие прогулки.
Трамвая, как водится, не было и в помине, и они отправились пешком. И опять не обмолвились ни словом.
Дошли до подъезда. Кирилл взял ее ладонь и прижался к ней холодной, мокрой щекой.
— Солнышко, когда я тебя увижу?
Любка задумалась, мучительно борясь с собой. Предупрежденная о ее позднем возвращении, Дина Григорьевна забрала Коляна к себе, и квартира была свободна. Пригласить Кирилла, в общем-то случайного знакомого, было боязно, но и расстаться с ним не было сил. К тому же как ему, бедолаге, добираться ночью пешком через всю Москву…
Пока Любка думала, раздались громовые раскаты, сверкнула молния, и вдруг хлынул настоящий ливень.
— Ой, что же мы стоим! Побежали! — Любанька подтолкнула Кирилла, и они очутились в парадном. Вопрос решился сам собой.
Они сидели в кухне и пили горячий чай. Любка жарила свиные отбивные, заготовленные в морозилке Диной Григорьевной для 9 Мая, и они разговаривали, разговаривали, не в силах остановиться. Собственно, говорил только Кирилл, а Любка слушала его, поражаясь, что существует где-то какая-то совершенно иная, неизвестная ей жизнь. Не привычная ей — домашняя, школьная, потом институтская, приглаженная и благополучная, с ее мелкими и глупыми проблемами. А совсем другая, провинциальная и далекая, с комбижиром вместо масла, с порванными газетами вместо туалетной бумаги, с сибирскими пельменями из рыбных потрохов на Новый год. Кирилл рассказывал ей о своей больной матери-пенсионерке, уже пять лет хромающей на костылях по квартире в Новокузнецке, об отце, военном летчике, погибшем десять лет назад во время испытательного полета, о старшей сестре, по глупости оставшейся матерью-одиночкой и теперь сильно пьющей. О том, как он сам двенадцатилетним мальчишкой пошел на алюминиевый завод приляпывать ручки к кружкам, чтобы хоть как-то поддержать семью. Как после восьмого класса поступил в кулинарный техникум, стал поваром высшего разряда в городском ресторане, как ушел оттуда после того, как спер свой первый и последний кусок говядины. Не желая стать ворюгой общепита, поступил в местный Институт культуры, а потом приехал в Москву, и его сразу приняли в ГИТИС.
Любка слушала его и понимала, что отдаст все на свете, лишь бы этот человек остался в ее доме навсегда. Он вызывал ее на откровенность, она бесконечно доверяла ему, но так и не решалась рассказать ему о сыне. Она уже успела втихомолку снять в ванной детские трусики, маечки и колготы, запихнула их в мешок с грязным бельем и засунула его под раковину.
Начинало светать. Любаня пошла стелить постель.
Пока Кирилл допивал чай, она сволокла все детские игрушки в угол и накрыла их теткиным покрывалом. Завела будильник на девять утра и вернулась за Кириллом.
Он выключил в кухне свет, обнял ее за плечи, и, едва различимые в предрассветной хмури, они легли на свежие, хрустящие простыни.
Утром они пили кофе. Любане надо было на репетицию в театр, а Кириллу в институт на лекцию. Любка встала чуть раньше и успела приготовить сырники с вишневым вареньем.
— Господи! Как же ты похожа на мою мать! — облизывая пальцы, улыбался Кирилл. — Она тоже каждое утро пекла оладьи с вареньем. Фантастика! — Кирилл перегнулся через стол, обнял Любаньку за шею и поцеловал в губы.
Любка утерлась рукавом, отвернулась, посмотрела в окно и вдруг заплакала.
— Ну что с тобой такое? Солнышко мое… — Кирилл встал из-за стола, подошел к Любане и обнял ее за плечи. — Скажи мне, что-то не так? Я тебя обидел?
— Да что ты, Кирюша! Нет, конечно! — Любка кинулась ему на грудь и разрыдалась. — Ты такой хороший, такой честный… А я… а я… — Она захлебывалась плачем. — Я тебя обманула… Я тебе не сказала… не сказала…
