— Непременно.

Быстрицкий откланялся и, прихватив пакетик с гремучей смесью, поспешил в Шереметьево.

Валерия Васильевна аккуратно промокнула салфеткой слезу, зажгла благовонные палочки, издававшие едкий запах, расставила их по всей террасе и заставила мужа смывать из шланга «черные следы», которые оставил на участке «нехороший человек» Быстрицкий.

Когда дело было сделано, они вернулись в дом.

Зарядил мелкий дождик. Опасаясь сквозняков, Вадим Андреевич закрыл окна, послюнявил пальцы и, загасив все палочки, выбросил их в помойное ведро.

Лерка ему не препятствовала. Она взяла первую попавшуюся кассету, вставила ее в деку и развалилась на мягком диване. Терраса наполнилась волшебными звуками Верди. Блаженно потягиваясь, Лерка мурлыкала себе под нос арию Каварадосси «Мой час настал» и дымила уже третьей сигаретой.

Вадим Андреевич не спеша накрывал на стол.

Сначала появился огромный, спелый арбуз, потом холодная индейка, затем недоеденный торт-мороженое. Он тихонько позвякивал вилками и ножами, искоса поглядывая на жену. Закончив сервировку, он открыл навесной шкафчик и достал бутылку шотландского виски. Разлив янтарную жидкость в изящные стаканы, Вадим Андреевич грузно опустился в Леркино любимое кресло и призывно посмотрел на жену. Та нехотя сползла с дивана и пересела к столу.

— Признайся, дарлинг, а ведь ты не верила.

Вадим Андреевич дотянулся до Лерки, снял с нее темные очки и любовно поцеловал жену в лоб.

— Пей, моя хорошая, теперь можно. Теперь все можно.

Он отрезал кусок индейки и положил Лерке на тарелку. Она к мясу не притронулась и только маленькими глоточками потягивала виски.

— Свершилось. Она получила свое. И, как я тебе обещал, мы в стороне. На заказчика они вряд ли выйдут, а если и выйдут, он рта не раскроет, это не в его интересах. Так что мы с тобой…

— Ты.

— Мы. Я-то только в Шереметьеве страховал, а это еще доказать надо. Я просто был на работе. А вот число и номер рейса узнавала от заказчика и сообщала им ты, дарлинг. Так что не груби мне, родная.

Вадим Андреевич с удовольствием потянулся, хрустнув костяшками пальцев.

— Господи, как же сладка выстраданная месть…

— Не месть, а возмездие. Если ты, конечно, способен понять разницу.

С этого дня в доме Галдиных воцарилась идиллия.

Любовь Николаевна почти не обманула следователя в телефонном разговоре. Она действительно мчалась по Ленинградскому шоссе в сторону Твери.

Вот только добраться ей нужно было до Клина, проехать еще около пятнадцати километров, свернуть у поселка Ямуга, затем за деревней Троицыно выехать на проселочную дорогу, миновать птицефабрику и ровно в двадцать ноль-ноль остановиться в чистом поле.

Здесь должен был состояться обмен. Один миллион американских долларов валялся на заднем сиденье, упакованный в черную холщовую сумку.

Ей позвонили сегодня утром, назвали место и время — восемь вечера. Речь шла только о Коляне. Ревенко спросила о Филимонове.

— Ну, если есть еще «лимон», подвезем и этого.

— Вы с ума сошли…

— Так будешь платить за него или нет?

Ревенко закусила губу. Решать надо было прямо сейчас.

Она вспомнила, как вчера плакала Настя и кричала: «Убили! Убили!» Вспомнила Витино лицо, неулыбчивое, серьезное и вместе с тем такое добродушное и простое. У нее внутри все сжалось, и она тихо произнесла в трубку:

— Может, позже? Мне необходимо время, чтобы собрать эту сумму…

— Ну, тогда и сыночка позже. Если он, конечно, дотянет. Так как?

У Ревенко все поплыло перед глазами, горло перехватил спазм, сердце ухнуло куда-то вниз, и, с трудом ворочая языком, она сказала:

— Нет. Все сегодня. Виктор останется на вашей совести.

— А у нас совести нету.

Это был приговор Филимонову, который только что она подписала ему сама.

Ревенко ничего не ответила и молча повесила трубку.

В три часа дня к ней приехал Виктор Григорьевич. Он привез деньги, вытряхнул их на диван, и они еще раз тщательно все пересчитали. Ревенко достала с антресолей холщовую черную сумку, приобретенную еще в незапамятные времена, и сложила в нее пачки хрустящих зеленых купюр.

Слегка передохнув, она наклонилась, чтобы застегнуть «молнию». У нее вдруг закружилась голова, и она растерянно огляделась по сторонам, размышляя, не забыла ли чего. Так ничего и не припомнив, она решительно закрыла сумку и, потирая занывшую поясницу, выволокла ее в коридор.

— Ну, кажется, все…

Петров засобирался. Уже на пороге он обнял ее и перекрестил:

— С богом, матушка. Все образуется. Как вернетесь, сразу звони мне, не жди утра. Я на даче буду.

— Виктор Григорьевич, вы думаете…

— Все будет хорошо, милая. Вот увидишь. Бог поможет.

— А как же Виктор?.. Грех-то какой…

— Ты сделала все, что могла. На тебе вины нету. Может, все обойдется. Бог поможет.

— Бог поможет, — сказала себе Любаня, напряженно вглядываясь в дорогу.

Наконец показалось Троицыно.

Следуя указателю, Ревенко свернула к птицефабрике. Огибая серые, обшарпанные здания, дорога вела в близлежащий лесок. Трясясь на ухабах и матерясь, Любаня через несколько минут миновала ельник, и ее глазам предстал бескрайний простор.

Вдали маячил дачный поселок, кругом не было ни души, только сиротливо паслись три бурые коровы. Понуро опустив массивные головы, они нагло вытаптывали колхозный урожай. Изредка раздавалось их протяжное мычание.

Похитителей не было. Ревенко взглянула на часы — было без четверти восемь.

Примятой тропинкой она проехала вперед и остановилась посреди поля. Она выключила двигатель, открыла оба окошка и приготовилась ждать.

Пятнадцать минут прошло, но ни один посторонний звук не нарушил безмятежной деревенской тишины. В бреющем полете верещали ласточки, коровы позвякивали колокольчиками, от сильных порывов ветра шумели кроны деревьев. Зарядил мелкий дождь, но где-то за горизонтом погромыхивало в преддверии сильного ливня.

Стало смеркаться, буренки потащились в сторону деревни, день заканчивался.

И только одинокая синяя «Тойота» нелепо застыла посреди мироздания.

Ревенко начинала нервничать. Она то и дело поглядывала на часы и озиралась по сторонам. Наконец она не выдержала и вышла из машины.

Ветер ударил ей в лицо. Дождь мелкими струйками стекал по ее роскошным светлым волосам, превращая их в блеклые пряди. Но она продолжала прислушиваться и напряженно глядеть на дорогу.

Когда она уже потеряла всякую надежду, из леса донесся приглушенный звук мотора. Он становился все отчетливее, и вскоре Любаня увидела черный джип с затемненными стеклами. Он ехал ей навстречу.

Ревенко словно приросла к земле, не в силах сдвинуться с места. Метрах в двадцати от нее джип остановился, но из него никто не вышел. Тогда Любаня открыла заднюю дверцу своей «Тойоты», вытащила из машины сумку и бросила ее перед собой на траву. Затем отошла назад на несколько шагов и замерла в ожидании.

Только после этого из джипа вылез крепкий, небритый человек в темных очках. Он подошел к сумке, пнул ее ногой и процедил: «Открой!»

Любаня пошла к нему навстречу, наклонилась и рванула «молнию». Несколько пачек вывалились на траву. Переступив через сумку и пухлые пачки, парень обошел «Тойоту», заглянул в окна машины. Потом с наслаждением закурил сигарету, с хрустом потянулся и пошел обратно к джипу.

Ревенко рванулась за ним, на ходу засовывая деньги в сумку, и успела схватить его за рукав, прежде чем тот залез в джип.

— Где мой сын?! — закричала она. — Где сын?! Говори, подонок!

Уже не владея собой, Любаня вцепилась в парня мертвой хваткой и в бешенстве трясла его, продолжая истошно орать. Парень неловко отбивался, а Любка размахивала сумкой.

— Да отцепись ты, зараза! — Он слегка толкнул обезумевшую Любаню, но та схватила его за волосы.

— Где мой сын?! Где мой сын?!