— Спасибо. Дельный совет. Может, вы договоритесь с ним?

— Ни в коем случае.

— Да почему же? — удивился Клюквин.

— Он меня побаивается и, узнав, что это я вас направила, может о многом умолчать, дабы не испортить отношений со мной.

— Хорошо, Любовь Николаевна, спасибо, я понял. Это все, что вы хотели мне сказать? — Он еще раз пристально взглянул на нее.

— Все, — солгала Любаня.

Клюквин немного замялся и, словно спохватившись, протянул Ревенко визитку:

— Если что, сразу же звоните. И еще раз подумайте о том, что я вам сказал.

— Да, конечно. До свидания.

— Пожалуйста, берегите себя.

Дверь за Клюквиным захлопнулась.

Проводив Клюквина, Ревенко прошла в спальню, села перед трюмо, протерла лицо лосьоном и тщательно причесалась. Затем выдвинула нижний ящик и достала из него небольшую, искусно инкрустированную коробочку. В ней она хранила свои бриллианты. Высыпав содержимое на столик, она пилочкой для ногтей аккуратно подцепила красный бархат на дне шкатулки и извлекла из-под него маленькую визитку. На ней не было ничего, кроме семи цифр.

За восемь лет она ни разу не воспользовалась этим телефоном. Она даже не была уверена, что этот номер еще существует. Но сейчас жизнь сына висела на волоске и помощи ей ждать было неоткуда. Она включила мобильный и без всякой надежды набрала номер. Ответили сразу.

— Мне нужен Давид.

— Кто спрашивает?

— Это Люба… Любовь Ревенко.

— Вам перезвонят.

— Но мне можно только на сотовый. Запишите номер…

— Вам перезвонят.

Раздались гудки отбоя.

Телефон затренькал через пять минут. На том конце ее внимательно выслушали, кое-что уточнили и задали последний вопрос:

— Это просьба или заказ?

— Это… заказ.

Наплевав на все Настины запреты, Бархударов, обеспокоенный ее странным поведением, приперся к ней домой. Он несколько минут упорно звонил, но никто не открывал, только Лаки скулила и лаяла за дверью. Бархударов уже собрался сматываться, но в последний момент на всякий случай прислушался. Ему показалось, что кто-то прикрикнул на собаку.

Он еще раз нажал кнопку звонка, а потом и вовсе начал долбить в дверь ногой.

— Насть! Это я!! Бархударов! Открывай!

Собака заскулила и заскребла когтями по двери.

— Насть, ну ты чего? Это ж я, Бар-ху-да-ров!

Неожиданно дверь распахнулась, и тонкая женская рука втащила его в прихожую.

Лаки набросилась на него и, приперев к стенке, стала облизывать его розовым шершавым языком.

— Лаки! Девочка моя! Здравствуй, моя хорошая! — обнимался с собакой Бархударов.

— Тебе чего надо? — зашипела на него Настя.

Бархударов освободился из собачьих объятий, взглянул на нее и не узнал свою подругу. От нее остались только глаза, огромные и какие-то больные. Давно не чесанные волосы были схвачены на затылке грязной веревкой, вылинявшая, отвисшая майка болталась до колен, а сама Настя напоминала скелет.

— Ох, ну ни фига себе! — присвистнул Бархударов. — Ну, ты, мать, даешь!.. Как знал, блин… — Он сбросил с плеча сумку и достал из нее бутылку водки, батон колбасы, хлеб и пачку масла.

— Как ты прошел? — тихо спросила Настя.

— Куда? — не понял Бархударов.

— Сюда.

— Как все. Обычно, на лифте. А что, надо было через окно на вертолете?

Настя шикнула на него и посмотрела в «глазок». На лестничной клетке никого не было.

— Ну что ты здесь все раскидал? Давай собирай харч и айда в кухню.

Бархударов подхватил бутылку и хлеб, Настя подобрала колбасу. Но Лаки уже распечатала пачку масла и, злобно рыча, ни в какую не хотела с ней расставаться. Насте пришлось пнуть ее по заднице, и только после этого все трое прошли в кухню.

Бархударов решил охладить водку, он открыл холодильник и не обнаружил там ничего, кроме Лакиных сухарей, засохшей половинки плавленого сырка и одной луковицы.

— Насть… это ты чего? — промямлил он. — Это ты… давно?

— Угу, — Настя жевала хрустящую горбушку.

— Эй, старуха, так не пойдет! — Бархударов отнял у нее батон и принялся готовить бутерброды. Каждый второй кусок колбасы доставался Лаки.

— У тебя денег, что ли, нету?

— Угу. — Настя уплетала колбасу.

— А Витька-то твой где ж? Ничего не понимаю… Как же это все?

— А хочешь, все расскажу? — Измотанная страхом и одиночеством, Настя вдруг решилась. — Только давай сначала выпьем.

— Ну, это мы завсегда.

Бархударов вытащил из холодильника не успевшую остыть бутылку, отвинтил пробку и разлил водку в две кофейные чашки.

И Настя рассказала ему все.

И про то, что ее муж вместе с Коляном взяты в заложники, и про миллион долларов, и про осаду ее квартиры.

Бархударов поверил сразу. Выговорившись, Настя вконец обессилела и стала клевать носом.

— Ты знаешь, Бархударов, я рада, что тебе рассказала…

Глаза у Насти слипались, она умудрилась свернуться на стуле калачиком и прикорнуть, уперев подбородок в кулачок.

Бархударов бережно поднял ее на руки и перенес на тахту. Он укрыл ее легким пледом, а затем тихо распахнул раму. Зной давно спал, уже сгущались сумерки. Бархударов с наслаждением втянул в себя прохладный воздух, с хрустом потянулся и высунулся в окно. Окинув орлиным взором двор, он не обнаружил ничего подозрительного.

Несколько стариков резались в домино, запозднившиеся мальчишки гоняли на великах, мамаши судачили у подъезда. Темных личностей и подозрительных автомобилей не наблюдалось. Во всяком случае, внизу.

«А пойду-ка я прогуляюсь. Авось будет поучительно и интересно».

Он на цыпочках прокрался мимо спящей Насти, надел на Лаки ошейник и, аккуратно прикрыв дверь, вышел на лестницу.

Собака, виляя хвостом, нетерпеливо крутилась у лифта. Бархударов осторожно перевесился через перила и глянул вниз. Все было спокойно. Тогда он тихонько поднялся наверх и вместе с Лаки проверил оставшиеся этажи. Там тоже никого не было. Он вызвал лифт, и они беспрепятственно добрались до первого этажа.

Лаки стремглав кинулась на улицу и, зажав в зубах огромную корягу, уселась писать прямо у подъезда. Мамаши уже успели разойтись, и, взяв Лаки на поводок, он разболтанной походкой направился к доминошникам.

— Здорово, отцы! Огоньку не найдется?

— А ты кто такой? — протянув коробок, подозрительно оглядел его с головы до ног дед в клетчатой кепке и мятом пиджаке. — Новый хахаль Настькин?

— Да вроде того, — прикурив, Бархударов вернул спички.

— А ну, иди отсюда, кобелюка! Развелось вас тут! Собаку оставь, сам отведу! Вот Витька приедет, всем вам ноги-то повыдергивает!

— Да ладно тебе, дед, чего зашелся? Меня из института прислали, из профкома, понятно? Говорят, заболела она. Вот, пришел проведать, еды ей принес. Вот собачку прогуливаю. Лаки, Лаки, фьють-фьють-фьють! — гунявым голосом позвал он.

— А чего? Чего? — не унимался дед. — Всю неделю к ней хахаль ходит. Тоже, что ль, из профкома? Одни веники ей таскает, а девка прямо на глазах тает. Настька-то, она хорошая. Честная. Виктор уехал, может, на заработки, может, еще куда. А она — ни-ни. Даже на порог этого бугая не пустила. Так на лестнице всю неделю и просидел. Ты уж ежели из профкома, так хоть накорми ее, а то, глядишь, ветром сдует.

— Да не жрет она ничего, окаянная! — встрял в беседу жилистый мужичонка. — Моя Нинка вчера ухи наварила. Бошки селедкам открутила, картошки с перловкой напихала — язык проглотишь, вкуснотища! Ну, и это, значится, Настьке отлила и понесла ей кастрюльку. Так она даже не открыла. Мерсити вам, говорит, не голодная я. И все через дверь, ага.

— А хмырь-то этот сидел? Не знаешь? — спросил дед.

— Сидел. Опять цветков приволок. Нинка говорит, на тыщу, поди, не меньше. Лыбится сидит, детина, а Нинка возьми ему да скажи, дескать, шел бы ты отсюда, мил человек, а то милиционеров позову.

— А он чего? — заинтересовался дед.