— А ты со мной поедешь на гастроли?
— Не знаю, солнышко, не знаю. Может быть. Скорее всего будет так — ты уедешь, а я здесь закончу наши дела и через пару недель тебя догоню.
— А я буду тебя ждать. Да?
— Да, солнышко, да.
Кирилл задумался. Он никогда не сомневался в том, что Женьку недооценивают, воспринимая просто хорошенькой дурочкой. Он давно уже понял, что надо грамотно ею руководить, и тогда она свернет горы, сама не заметив того. Она была чудной актриской, явно не без способностей. Миленькая, органичная, незаменимая в ролях легкомысленных девиц, классическая субретка, каковой он ее, собственно, сначала и воспринимал. Но сойдясь с ней ближе, он по достоинству оценил пословицу про тихий омут. Девка оказалась шебутной, в какой-то степени простоватой, но отнюдь не наивной, и главное, что являлось крайне редким качеством, — очень верной.
Но ему и в голову не могло прийти, что эта кукляшка обладает таким яростным темпераментом, выразительностью и, чего греха таить, настоящим талантом, о котором сама не подозревала. Вероятно, ей просто не повезло — не попала она в руки к толковому мастеру, который смог бы раскрыть ее способности и вытащить на свет божий все ее достоинства. Кирилл серьезно размышлял, не продешевил ли он, пристроив ее Борьке за три копейки.
Кирилл не рассказал Женьке, что Борька Миронов, его бывший однокурсник, уже пять лет занимался поставкой девок из стран СНГ в бордели Турции и Греции. Он также не поведал ей, что еще в июне связался с ним и договорился, что Женьку вывезут в Стамбул, где и потеряются ее следы.
Но пока она была ему нужна, и он убаюкивал ее в постельке, приговаривая:
— Спи, солнышко. Все у нас получится. Ты умница. Спи, моя хорошая.
Глава 43
— Вы простите меня, Александр Владимирович… Я при нашей встрече не рассказала вам ничего… И потом еще по телефону налгала. Стыдно…
Любовь Николаевна говорила очень тихо. Клюквин сидел рядом и внимательно слушал ее.
— Но я не жалею. Оброни я тогда хоть слово… — Ревенко закрыла глаза и замолчала.
Она устала. Клюквин был с ней уже час. Он давно порывался уйти и не мучить ее расспросами, но она не отпускала его. Собственно, спрашивать ее ни о чем и не пришлось, она сама подробно, без утайки, рассказала обо всех последних событиях.
— Любовь Николаевна, голубушка, вам надо поспать. Я вас завтра навещу.
— Нет, нет, останьтесь. Я вот к Колечке ходила… — Ревенко вдруг часто задышала, заметалась по постели и захрипела: — Сволочь! Мразь! Своими руками удавлю! Ненавижу! Ненавижу!
Клюквин вскочил со стула и пересел к ней на кровать. Не зная, что предпринять, он обнял ее за плечи и осторожно притянул к себе:
— Люба, успокойся. Слышишь меня? Тебе нельзя… — Он решил нажать кнопку вызова медсестры, но почему-то передумал.
Он поглаживал ее по спине и шептал:
— Ну все, все… Тихо, милая, все хорошо. Любаша, я здесь, я с тобой. Успокойся, девочка.
Она прижалась лицом к его небритой щеке, и он замер, боясь задеть пластырь на ее рассеченной брови. Она плакала, уткнувшись в него, как плачут обиженные дети — с жалобными всхлипами, растирая ладонью сопли и слезы.
— Не надо, не плачь, моя родная. Я с тобой. — Клюквин и сам не заметил, что целует ее в затылок и крепко прижимает к себе.
Любовь Николаевна как-то обмякла, дрожь прекратилась, и она безвольно обвисла на нем и замерла. Клюквину показалось, что она уснула.
Он бережно опустил Любаню на подушку, промокнул салфеткой ее мокрые глаза, но она вдруг взяла его за руку.
Клюквин накапал валерьянки и подал ей стакан.
— Простите меня.
— Спасибо вам. Вы очень добрый человек.
Ревенко пила лекарство, а Клюквин чувствовал себя глупым подростком и размышлял, как ему вести себя дальше. Ему стало неловко от собственного порыва, он как-то неуверенно откашлялся и решил перейти на официальный тон:
— Любовь Николаевна…
Она молча посмотрела на него, и в ее беззащитном взгляде ему померещился какой-то упрек.
— Люба… — смягчился Клюквин. — Вы, пожалуйста, отдыхайте и ни о чем плохом не думайте. Мужа вашего… то есть Воронова, сегодня же объявят в розыск. Отыщется он, никуда не денется. Я вам обещаю. И главное, помните — ни вам, ни Коле ничего больше не угрожает. Я об этом позабочусь.
Он совершенно не был в этом уверен и решил нынче же распорядиться о круглосуточной охране. Он хотел сказать еще какие-то очень важные слова, но увидел ее безмятежную улыбку, закрытые глаза и понял, что она спит. Клюквин допил оставшуюся валерьянку и вышел из палаты.
В коридоре он встретил Танюшу, и девушка повела его к Коле.
— Парень-то наш оклемался. Слабенький еще, конечно, угрюмый какой-то, но, как мать его проведала, прямо на глазах ожил. А хорошенький какой! — весело щебетала медсестра. — Красавчик, да и только! Я предупредила, что вы придете. Он сначала ни в какую, но Любовь Николаевна его уговорила. Идемте, идемте!
— Танечка, а как бы мне с ним наедине поговорить?
— Ну, так, чтобы совсем, это вряд ли… — Танюша призадумалась. — Хотя, знаете, мы сейчас Синякова отправим в холл футбол смотреть, а Иван Афанасьевич вам не помеха, он почти глухой.
— Ну и отлично, спасибо.
Синяков уперся рогом и заявил, что у него «открылась аневризма» и он никуда отсюда не пойдет. Он натянул на нос одеяло и прикинулся мертвым.
— Ах, «аневризма» у тебя! Открылась, говоришь? Ничего, я тебя быстро вылечу.
Танюша высунулась в коридор и крикнула:
— Девочки! У Синякова опять «аневризма» открылась! Срочно магнезию приготовьте! Пять кубиков!
Синяков уже натягивал носки и, затравленно посверкивая на Танюшу маленькими глазками, приговаривал:
— Ну че ты, че? Рассосалось уже. Ухожу. Вот видите, — повернулся он к Клюквину, — как над больным человеком издевается? Эх, Танька, НАТО на тебя нету!
Синяков испарился. Танюша смеялась, Клюквин ухмылялся в усы и поглядывал на Колю.
Колян приветливо ему улыбнулся и даже поздоровался.
— Удачи, — шепнула Клюквину на ухо Танюша. — Я пошла.
Александр Владимирович подошел к Колиной постели, сел на табурет и протянул руку:
— Ну, здравствуй, герой. Давай знакомиться.
— Я вас знаю. Мне мама про вас рассказала. Велела ничего от вас не скрывать. Только я не знаю, что говорить.
— Я тебе помогу. Я буду спрашивать, а ты отвечай, ладно? Если захочешь, конечно.
Колян кивнул.
Он по-прежнему был очень бледен, но больше всего Клюквина пугал его потухший взгляд, в котором прочитывалось то ли безразличие, то ли, что еще хуже, полная безнадежность.
— Ты ел сегодня? — спросил Клюквин.
— Я?.. Да. Бульон пил. И еще котлету съел.
— Молодец. Я не стану тебя мучить, подробнее поговорим потом, когда ты поправишься. А пока скажи, ты кого-нибудь из них запомнил?
— Да. Троих запомнил. Сразу узнаю, хоть и все на одну рожу. — Колян презрительно скривил губы. — Быки… Вы знаете, а Витю-то убили… Я матери не сказал. Насте сказал, а ей нет.
— Так, стоп. Это при тебе было?
— Нет. Меня из подвала вытащили, а Витек там остался… Потом дрянь какую-то вкололи. Я спал. Долго, наверное. Не знаю. Потом в джип затолкали…
Колян замолчал. Клюквин не решался его подгонять, но парень уставился расширенными зрачками в одну точку, словно уходил в неведомую даль.
— Коль, а почему ты решил, что его убили? Может, и нет? — слегка встряхнул он его за плечо.
— Артем так сказал — нет человека, нет проблемы.
— Артем?
— Ну, главный их. Я его ни разу не видел. Меня когда один бил, второй сказал: «Ты чего, мужик, делаешь, Темыч не велел». Ну и перестали. А дядю Витю били.
— Постой-ка. Ты говоришь, что не видел этого Артема. А как же он тебе сказал, что Филимонова убили?
— А он мне и не говорил, — безразлично продолжал Колян. — Уже когда ехать надо было, они сказали, что Темыч доволен — нет человека, нет проблемы.
— И это все?
