— Как в аварию? Зачем в аварию?
— Ко мне ехала, торопилась… Вы не волнуйтесь, она жива, в реанимации. Бабушка к ней поехала.
— А… А Витя? Он где? С тобой?
Опять в телефоне что-то зашуршало, затрещало, мальчик молчал.
— Алло! Колечка! Ты меня слышишь?! Где Витя? Витя где? Он с тобой?
— Теть Насть… — Колян пытался что-то сказать, но его душили рыдания, и до Насти доносились только всхлипы.
— Коля, а почему ты плачешь? Ведь это из-за мамы, да? Это из-за мамы?
— Теть Насть…
— Говори немедленно! — закричала Настя. — Ты все знаешь! Где Витя?!
На другом конце провода Колян плакал навзрыд и не мог вымолвить ни слова.
— Да что же это за ребенок такой! Пойми ты, изверг, нет ничего хуже неизвестности! Ну говори же!
— Они… Они… Его убили… Я сам видел…
— Что за чушь ты несешь! Что с Витей?! Да говори же!
Колян повесил трубку, и Настя вдруг почувствовала, что это правда.
Она как-то враз обмякла, беспокойство и тревога покинули ее, она поняла, что нужно делать.
Настя встала, огляделась вокруг, обнаружила в кухне страшный беспорядок. Неторопливо собрала все разбросанные бумаги, сложила их в ящик. Подобрала разметанные Лаки страницы, аккуратно упаковала их в целлофановый пакет, перетянула резинкой и отправила на прежнее место. Затем поменяла Лаки воду, другую миску наполнила доверху сухим кормом. Вышла в коридор. Все Витины куртки и пиджаки развесила в шкаф по местам. Отперла дверь. Лаки радостно завиляла хвостом, полагая, что они собираются на прогулку. Настя присела на корточки и обняла собаку за шею:
— Прости меня, девочка моя любимая…
Лаки лизнула ее в лицо и по заведенной привычке слегка прикусила за ухо. Настя оттолкнула ее от себя, вошла в комнату и прикрыла дверь. Выключила свет и легко взобралась на подоконник.
Глава 39
Она никак не могла проснуться. Старалась изо всех сил и не могла. В голове непрестанно шумело, тупая, пульсирующая боль поселилась где-то в затылке. А главное, она никак не могла сосредоточиться и вспомнить, что с ней произошло. Как только она пыталась сконцентрироваться на одной мысли, сразу начиналась резь в глазах, наваливалась какая-то тяжесть, и она снова проваливалась в сон.
Ей снились хрустящие зеленые доллары, разбросанные на снегу, а она все подбирала их, подбирала. И никак не могла понять, зачем она это делает. Она упрямо запихивала их в черную холщовую сумку, чей-то детский голосок неистово кричал над ухом: «Убили! Убили!», какой-то мужчина в пиджаке строго глядел на нее и требовал: «Отвечайте!» Ей было холодно, она куталась в серое пальтишко, но подлец Вовка ни за что не хотел отдать ей обогреватель, и она замерзала на ступеньках Дома кино.
Лишь однажды придя в себя, неимоверным усилием воли Любовь Николаевна приоткрыла веки и сквозь слипшиеся ресницы увидела очертания фигуры сына. Мальчик держал ее за руку и глядел на мать огромными ввалившимися глазами. Колян был чрезвычайно бледен. Он сидел у нее в ногах на белоснежной простыне. Любовь Николаевна попробовала сфокусировать на нем взгляд, но невероятная бледность сына, простыня, белые стены, потолок, шторы — все поплыло перед ней, закружилось в снежном водовороте, и она опять забылась мучительным сном.
— Александр Владимирович, одно могу сказать — повезло вашей подопечной. Считайте, в рубашке родилась, долго жить будет.
Пожилой доктор в накрахмаленном халате размешивал ложечкой сахар в стакане с чаем. Слегка сощурясь, он пристально рассматривал Клюквина, сидящего напротив него. В кабинет то и дело заглядывала молоденькая медсестра и, выразительно вращая глазами, канючила:
— Пал Егорыч, ну, Пал Егорыч, все уже собрались, вас ждут…
— Подождут.
— Петр Васильевич сердится…
— Хорошо, Танюша. Передай, что я сейчас приду.
Девушка прикрыла за собой дверь, но Павел Егорович не торопился встать из-за стола.
Прихлебывая чай, он еще раз внимательно посмотрел на Клюквина:
— С Любовью Николаевной все будет в порядке. Ее из реанимации уже перевели в неврологическое. Ее подушка безопасности спасла, к тому же она пристегнута ремнем была. Небольшое сотрясение мозга да царапины и ссадины. Через две недели будет девочкой порхать. А вот вам, голубчик, не мешало бы отдохнуть, вид у вас изможденный. Мой совет — отпуск и витамины. Вы посидите здесь, я пришлю за вами Танюшу — не повредит снять кардиограмму и давление измерить.
— Огромное спасибо, Павел Егорович, но как-нибудь в другой раз. А сейчас мне бы Ревенко повидать…
— Вряд ли это имеет смысл. Она пока все время спит. Приезжайте вечерком. А лучше — завтра. Она как раз оклемается и сможет с вами побеседовать. К тому же с ней сынок. Славный мальчик, но тоже какой-то полуживой. Его самого впору госпитализировать. Я предлагал ему, но парень ни в какую. Вот мать очнется…
— Коля?! Он здесь? — обалдел Клюквин. — Павел Егорыч, мне крайне необходимо его увидеть, это очень важно. К тому же, мне кажется, я смогу его уговорить. Раз уж он здесь, можно мне с ним пообщаться?
— Да общайтесь на здоровье. Я скажу Танюше, она приведет его сюда.
— А это удобно?
— Ну, конечно. Не в коридоре же вам беседовать.
Павел Егорыч вышел в коридор, и Клюквин остался в кабинете один.
В Твери он все-таки поспал. К своему собственному удивлению, он заснул мгновенно, как только добрался до гостиничной кровати. Через пять часов за ним заехал Корольков и самолично отвез его в Москву. Сережину машину обещались перегнать после обеда.
Дома Александр Владимирович принял контрастный душ, заставил себя съесть тарелку холодных пельменей, сваренных накануне вечером Быстрицким, и отправился в больницу.
Его одолевали сложные чувства. Ревенко, конечно, провела его по всем статьям, воспользовавшись его добротой. Он не знал, откуда она мчалась в Москву на предельной скорости, и у него перед глазами так и стояла эта светлая прядь, свесившаяся с носилок. Но теперь он уже точно знал, что это была Люба. И в случившемся несчастье он обвинял только себя — не учел, не предвидел, не заставил ее остаться дома. Он вспоминал ее синие глаза, по-детски обкусанный ноготь на большом пальце, плюшевые тапочки. Эта женщина проходила у него по делу, но его неодолимо влекло к ней. Впервые в жизни Клюквин не знал, как справиться с ситуацией.
Заглянула Танюша. Ласково улыбаясь, она поставила перед ним чашку с горячим кофе и сообщила:
— Парня сейчас приведу. Подождите пять минут, ладно?
Но ни через пять минут, ни через двадцать никто не появился. Тогда Клюквин поднялся с кожаного дивана, вышел из кабинета и направился по коридору к палате номер 416, где лежала Любовь Николаевна Ревенко.
По дороге на него налетела растерянная Танюша. От неожиданности она уперлась руками ему в грудь и, вытаращив глаза, затараторила:
— Ой, Александр Владимирович! Тут такое дело… Ну, в общем, это…
— Что?! — заорал Клюквин.
— Вы только не волнуйтесь…
— Умерла?!
— Да господь с вами! С Любовью Николаевной все в порядке, спит она.
В коридоре показался Павел Егорович:
— Александр Владимирович! Хорошо, что вы не ушли. Срочно ко мне в кабинет!
Не останавливаясь, доктор порывисто прошагал вперед. Клюквин с Танюшей направились за ним. Павел Егорович пропустил Клюквина, а медсестре велел остаться. Танюша послушно кивнула и отошла на пост.
— Я не знаю, где был этот мальчик и что с ним делали. — Доктор поморщился, беспокойно потер руки и присел на краешек стола. — Сильнейшее физическое и нервное истощение. На теле синяки и ссадины. Сестра обнаружила его в палате на полу. Глубокий обморок. Сейчас им занимаются. Он под капельницей.
— О господи! Значит, я был прав… — казня себя, Клюквин упал на диван.
— Вы о чем, голубчик?
— Видите ли, Павел Егорович, боюсь, что мальчик был похищен какое-то время назад. Мать, вероятно, шантажировали. Как я теперь понимаю, она скорее всего ехала за ним, когда попала в аварию.
