На подобные мероприятия редко пускали посторонних, но в этот раз шеф сделал исключение, и на галерку пустили студентов ГИТИСа. Они дружной ватагой завалились на балкон, готовые поддержать своих товарищей, а главное, чтобы потом шумно отпраздновать столь неординарное событие. Особенно много было второкурсников, так как их руководителем являлся главный режиссер театра. Он был человеком суровым и к тому же обидчивым, и неявка приравнивалась бы к прогулу. На ближайшем допросе каждый был обязан подробно отчитаться обо всем увиденном и поделиться восторженными впечатлениями, с разумной долей критики, разумеется. Кирилл Воронов, высокий, худой, очень красивый парень, гроза студенток, не разделял всеобщего восторга по поводу предстоящего события. Он мрачно курил в мужском туалете и размышлял, как бы ему послезавтра сдать этот долбаный научный коммунизм. За весь семестр он посетил от силы пять лекций, ни разу не раскрытый учебник до сих пор служил подставкой для чайника в его комнатенке в студенческом общежитии, а незачет грозил лишением стипендии.

К тому же после вчерашней репетиции, закончившейся обильным возлиянием на черной лестнице института с однокурсником Борькой Мироновым, у него нещадно трещала голова, и он злился на весь мир.

Неожиданно дверь распахнулась, и, скользя на каблуках по кафельному полу, к нему подлетел Борька. Широко улыбнувшись щербатым ртом, он громко пропел: «Подымем бокалы, содвинем их разом, авось не впадем мы в тоску и маразм!»

Затем он извлек из-под полы пиджака две бутылки пива и, лихо исполнив фуэте, приземлился на банкетку рядом с Кириллом.

— Давай оттянемся, старик. А то глядеть на тебя тошно. Сидишь, как больной филин, и рожи кривишь.

Кирилл заливисто расхохотался. Уж если кто и кривил рожи, так это явно не он. Борька умудрялся за пятнадцать секунд сменить пятнадцать выражений лица, за что и считался лучшим комиком на курсе. В свои двадцать два года он имел уже небольшую лысину, но благодаря высокому росту и неистощимому юмору пользовался бешеным успехом у девчонок.

В два приема они опустошили бутылки и потянулись в зал.

За кулисами все было готово к началу. Актеры уже давно были одеты и загримированы, девчонки незаметно крестились и плевали через левое плечо. Ребята выглядели более спокойными, но и они заметно нервничали — не было обычных шуток, приколов, громкого смеха. Никто ни с кем не разговаривал, каждый словно слушал себя изнутри.

В том, что спектакль примут, сомнений не было, ведь шеф выдавал его под своим именем. Но все боялись оказаться в роли мулов — примут-то с ними, а потом, по коммерческим соображениям, введут тоже молодых, но уже успевших засветиться в кино и на телевидении более опытных коллег. А их, первопроходцев, в лучшем случае переведут во второй состав, а то и вовсе снимут с ролей.

Помреж по трансляции объявила пятиминутную готовность. Все прошли в маленькую общую гримерную, расположенную рядом со сценой. По традиции, сложившейся еще в институте, все встали в круг, взялись за руки, закрыли глаза, постояли молча несколько секунд, потом посмотрели друг на друга. Одновременно выдохнули и отправились на сцену. Зарядились по своим местам, еще раз переглянулись, замерли, и, волшебно шурша, неспешно пошел тяжелый бархатный занавес…

Кирилл завороженно смотрел на сцену и не мог оторваться от белокурой толстушки с небесными глазами. Первое действие подходило к концу, а она в отличие от всех остальных не произнесла еще ни одного слова. И было что-то такое манящее в этих бездонных глазах, такая недосказанность, такой угнетенный порыв, что Кирилл перестал следить за ходом событий и думал только об одном — какой же у нее может быть голос. Его забавляли ее неуклюжая пластика, растерянный вид, откровенная зажатость. Было в ней какое-то необъяснимое обаяние.

Когда за десять минут до конца первого акта она покинула сцену, он потерял всякий интерес к происходящему и отправился в фойе курить.

В антракте к нему подлетел Миронов:

— Ну, скажи, класс, а?! Молодцы ребята! Никто не ожидал!

— Да, сильная вещь. Забирает.

— И всего за четыре месяца! Во дают! Скорика, конечно, жалко. Талантливый мужик. Но зато теперь он, говорят, в штате.

— Говорят.

Кирилл был неразговорчив. Он курил уже третью сигарету, задумчиво выпуская дым в открытое окно. Он изо всех сил старался представить, каким же голосом разговаривает эта плюшка. Хриплый, прокуренный он отмел сразу же. Низкий, грудной не соответствовал ее ямочкам на щеках. По его версии оставался только визгливый бабий. И это мучило его больше всего. Таким голосом обладали его мать и половина девок в институте.

Ему вдруг стало все противно, захотелось немедленно уйти, выпить водки в соседней пельменной и двинуть в свою общагу на Трифоновку.

— Ну, все, мужик, пошли. Начинается. — Борька схватил его за руку и потащил в зал.

— Послушай, я не хочу. Пусти. — Кирилл слегка оттолкнул Борьку. — Я лучше пойду. Выпить охота.

— Ну ты и дурак! — почему-то обрадовался Миронов. — Где же еще и пить-то, как не здесь? Ребята же после всего поляну накрывают!

— А мы при чем?

— То есть как при чем? Они всех звали. Купим водки и завалимся.

— Кого звали-то? Тебя, что ли? Ты и иди, а я не знаю там никого. Неудобно.

— Молодые люди! Вы заходите или нет? Уже свет погасили. Я закрываю двери, — засуетилась билетерша.

Борька увлек за собой Кирилла, и они оказались на своих местах.

— Да все нормально будет, — согнувшись в три погибели и пробираясь по ногам к своему месту, шептал Борька. — Я всех знаю, познакомлю тебя. Главное, водку принести и пожрать чего-нибудь. Не дрейфь!

Кирилл отмахнулся от него, планируя в первой же паузе смыться из зала.

На сцене события разворачивались своим чередом. Страсти накалялись, героиня Галки Беляковой уже покончила с собой, дело близилось к развязке, а его любимица все молчала как рыба об лед.

Кирилл уже из принципа хотел досмотреть до конца. Его осенила догадка, что девушку пригласили из Театра мимики и жеста, где играли глухонемые актеры. Другое оправдание было придумать трудно — ведь все разговаривали кто во что горазд, а она нет.

— Жалко девку, — Кирилл склонился к Борьке. — Такая красивая — и немая.

— Чего-чего? — не понял Борька. — Где немая? — Он слегка привстал, вытянул вперед шею и завертел в разные стороны головой.

Но тут на них зашикали, и, извинившись, Кирилл отстал от Миронова с расспросами.

Он с умилением наблюдал, как бедняжка размахивала руками, вращала ярко-синими глазами и презабавно складывала пухлые губки бантиком — то капризно, то сердито, в зависимости от того, что происходило на сцене. Видимо, именно благодаря своему недугу она так живо реагировала.

А между тем пошла последняя сцена, и Любка готовилась к своему звездному часу.

Декорация изображала школьный класс образца 1941 года. На сцене стояли несколько ветхозаветных парт с откидывающимися крышками, за одной из них сидели Любанька с Людкой Соловьевой.

Аришка Прокопьева, замечательно исполняющая роль стервы Валендры, чеканила шаг вдоль доски и угрожала своим ученикам скорой расправой. В классе росло напряжение, зрел бунт.

До Любанькиного выступления оставалось реплик пять-шесть, и она уже накручивала себя, чтобы истошно крикнуть: «Да наши мальчики уже усы бреют!!!»

Еще немного… еще… еще… Пора!

Любка рванулась из-за парты. Но в этот момент раздался оглушительный треск, что-то качнуло ее назад, и она упала обратно на скамейку. Воцарилась тишина, все актеры с изумлением уставились на нее и замерли в ожидании. Любка с ужасом поняла, что она зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из крышки парты, платье разодрано до талии, из театра ее теперь точно выгонят, и жизнь кончена.

От страха у нее навернулись слезы, сквозь мутную пелену она оглядела своих товарищей, застывших в немой сцене, словно бы играли «Ревизора», и поняла, что висит уже огромная пауза, никто из коллег не спешит ей на выручку, и хочешь не хочешь, а реплику произносить надо.