— Ах, вот оно что… Но как же он оказался здесь? Ведь в машине его не было?

— Вот этого я пока не знаю.

— Погодите-ка…

Доктор подошел к двери и позвал Танюшу. Та мгновенно выросла перед ним.

— Зайди-ка, деточка.

«Деточка» зашла, смущенно поправляя непокорные курчавые волосы и пряча их под зеленую шапочку.

— Скажи, этот мальчик… Как его?

— Коля Ревенко, — сразу поняла Танюша.

— Да, Коля… Он при тебе у нас появился?

— Нет, я с утра заступила. Но Лидия Геннадиевна, когда смену сдавала, сказала, что он с бабушкой ночью приехал. То есть бабушка была здесь ночью, а потом уехала. А он остался. Просил не прогонять его, ну Лидия и пожалела, оставила. Не надо было, да?

— А где же теперь бабушка? Она что, не приехала за внуком? — удивился Клюквин.

— Ой, я не знаю. Наверное, нет.

— Немедленно позвони ей. Пусть привезет мальчику пижаму, тапочки, ну и прочее. Сама знаешь. Он пока останется у нас. Его необходимо госпитализировать.

— Пал Егорыч, миленький, а куда же я позвоню? Я телефона не знаю.

— Минутку, — Клюквин достал из кармана блокнот и продиктовал номер «Атлантиды». — Это рабочий Любови Николаевны. Спросите Катю, это секретарша, очень милая девушка. Она подскажет, как найти бабушку.

Танюша умчалась исполнять поручение.

— Павел Егорыч, мне необходимо Колю повидать.

— Это совершенно невозможно. Вы не представляете, как он слаб. Удивляюсь, как он вообще сюда добрался.

— Вы не поняли. Я просто хочу на него взглянуть. И еще. Пожалуйста, подготовьте заключение о его состоянии на момент поступления. Это очень важно.

— Естественно. Не беспокойтесь.

Колян выглядел не блестяще. Он очень исхудал, вздернутый нос заострился, глубокие тени залегли под глазами. Острые коленки выпирали из-под больничного одеяла, правая рука бессильно свесилась с кровати, а в левую была воткнута игла установленной рядом капельницы. У постели сидела пожилая медсестра и тихонько приговаривала:

— Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…

В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.

Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».

Завидев Павла Егоровича, молодой человек отбросил газету и робко поздоровался:

— Здрасьте, доктор…

— Виделись уже, Синяков, на обходе. Позабыли?

Синяков радостно закивал головой и лег, вытянувшись по стойке «смирно».

Дед своих занятий не переменил.

Павел Егорович подвел Клюквина к Коляну:

— Вот, любуйтесь. Если хотите, зайдите ко мне потом. А нет, так подъезжайте вечерком, я до утра дежурю. Или позвоните.

Доктор откланялся.

Клюквин огляделся, взял табуретку и подсел к Коляну со свободной стороны. Он молча смотрел на него, различая в его лице явные черты матери.

Мальчик был очень красив. Светлые свалявшиеся вихры, длинные пушистые ресницы, прозрачная кожа, изящная линия рта — ни дать ни взять Любовь Николаевна в молодости. У Клюквина опять защемило сердце, как давеча в Твери.

— Евдокия Иванна!

— Чего тебе, Синяков? — отозвалась сиделка.

— Откуда это к нам такого дистрофика привезли? Синий, прямо как лягушка.

— Постыдился бы, бугай здоровый! Сам ты синий, Синяков! А лягушки зеленые. Может, он сирота какая. Или родители — алкаши. А вы кто ему будете? — обернулась сиделка к Клюквину.

— Я… Я друг его матери. — Клюквин вдруг почувствовал, что не соврал.

— Ну вот! — обрадовался Синяков. — Значит, не сирота. А чего он у вас такой дохлый?

— Я и сам хотел бы это знать.

Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.

Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.

— Резвишься, дитя? Марининой начитался? — спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». — Лучше бы делом занимался.

— Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.

— И какие выводы?

— Да сами посмотрите, — Быстрицкий склонился над чертежом. — У всех фигур общий знаменатель. Кирилл Воронов. Ведь он со всеми знаком.

— Поразительная догадка. А что еще интереснее, все наши фигуранты тоже друг с другом знакомы.

— Напрасно смеетесь. И вы, между прочим, в точку попали. Пальчики, которые Якушкин снял в банке с компьютера Воронова, везде у Николаевой присутствуют — и у бабки на Новослободской, и в Беляеве. А вот у Чикиной — ни одного.

— Вот, значит, как. Это что же, выходит, Воронов у Николаевой отсиживался? Интересно, до самого убийства или… Слушай, Серега, как бы образец голоса Воронова раздобыть? Соседям дать послушать. Ведь накануне Николаева ссорилась с каким-то мужчиной. Не исключено, что это был наш Кирилл Анатольевич.

— Ну, я не знаю… Может, у Любови Николаевны записи есть какие?..

— Постараюсь выяснить… А у Никиной, стало быть, ничего?

— Абсолютно. Все облазили. Нету. Соседям и матери фото предъявили, но его никто не опознал.

— Так, ладно. Есть что-нибудь еще?

— Да. Я тут кое-что раскопал.

— Рассказывай. Я только кофейку замастырю.

Клюквин достал из ящика стола свою бульонную кружку, налил в нее из пластмассовой бутылки отстоявшуюся воду и врубил кипятильник.

— Так вот, — продолжал Быстрицкий. — Интересный фактик всплыл. Два года назад у нашего Галушко на Шереметьевской таможне произошел инциндент.

— Инцидент, — машинально поправил Клюквин.

— Короче, неприятность у него вышла…

Зазвонил внутренний телефон. Сережа поднял трубку:

— Быстрицкий. Да… Кто?.. Пропустите, пожалуйста.

Сережа удивленно взглянул на Клюквина и, почесав в затылке, озадаченно произнес:

— К нам идет господин Былицкий.

— Кто-кто? — не понял Клюквин.

— Антон Никитич Былицкий собственной персоной.

— Это ревенковский артист, что ли?

— Он самый. И с ним за компанию Игорь Матвеевич Мокеенко. Звезды изволили пожаловать.

— Вот и славно, а то у нас в деле что-то маловато знаменитостей.

Вода закипела, Клюквин выдернул из розетки кипятильник и насыпал в кружку кофе.

Раздался короткий стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась нечесаная голова:

— Можно?

— Заходите, коль пришли, — пригласил Клюквин.

Мокеенко неуклюже протиснулся в кабинет, за ним осторожно вошел Былицкий. Оба замерли на пороге, не зная, с чего начать. Мокеенко сопел и мял в руках синюю бейсболку, Былицкий озирался по сторонам, прижимаясь спиной к двери, готовый смыться в любой момент.

— Ну, что же вы, господа артисты? Присаживайтесь, давайте разговаривать. — Клюквин ободряюще взглянул на эту странную парочку и указал на стулья.

Мокеенко решительно прошагал к столу, сел на стул, вольготно развалился, достал из-за уха сигарету и без спроса закурил. Былицкий нехотя подтянулся за ним, но не присел, а остановился рядом с другом.

— Мы по поводу Воронова. Живой он, гад. Вот этот… — Мокеенко мотнул головой в сторону Былицкого, — видел его три дня назад на «Калине».

Клюквин с Быстрицким переглянулись, и Сережа осторожно спросил:

— Вы имеете в виду Кирилла Воронова, мужа вашей руководительницы?

— Его, собаку.

— Продолжайте, пожалуйста. — Сережа подвинул Мокеенко пепельницу. — Это очень важно. Значит, вы, Антон Никитич, три дня назад видели Кирилла Воронова? Уточните, когда именно и при каких обстоятельствах.