Минна. Честь повелевает не покидать честной девушки, которая вас любит. Да, именно это повелевает честь. Конечно, мне надо было прочесть ваше письмо. Но я услышу сейчас то, чего я не прочла в письме.

Фон Телльхейм. Да, вы услышите.

Минна. Нет, даже и слышать незачем. Это само собою разумеется. Разве вы способны на такую низость – отречься от меня теперь? Понимаете ли вы, что этим опозорили бы меня на всю жизнь? Мои землячки показывали бы на меня пальцем. "Вот она, говорили бы они, вот девица фон Барнхельм, которая возомнила, что может выйти замуж, только потому что она богата, за доблестного фон Телльхейма. Как будто доблестных людей можно получать за деньги!" Вот что они говорили бы, – ведь все мои землячки завидуют мне. Они не могут отрицать, что я богата; но они не допускают, что я сама по себе неплохая девушка, что я стою хорошего мужа. Не правда ли, Телльхейм?

Фон Телльхейм. Да, да, сударыня, узнаю в этом ваших землячек. Они позеленеют от зависти при мысли, что вы выходите за уволенного в отставку, опозоренного офицера, калеку, нищего!

Минна. И все это вы относите к себе? Если не ошибаюсь, я уже слышала нечто подобное сегодня утром. Тут есть и плохое и хорошее. Рассмотрим все это по порядку. Вы получили отставку? Так я вас поняла? Я думала, что ващ полк просто расформирован. Как это произошло, что такого заслуженного человека не удержали на службе?

Фон Телльхейм. Все произошло так, как тому быть должно. Великие мира сего убедились, что некий солдат делает очень мало из преданности им, немногим больше по обязанности, но зато делает все из чувства чести. Надо ли удивляться, что они не считают себя в долгу перед ним! После войны многие мне подобные оказались не нужны этим великим мира сего, и, наконец, теперь никто не является для них необходимым.

Минна. Вы говорите так, как надлежит говорить человеку, который сам легко может обойтись без великих мира сего. И никогда еще вы не нуждались в них так мало, как сейчас. Я от всего сердца благодарю их за то, что они отступились от своих притязаний на человека, которого я лишь крайне неохотно делила бы с ними. Я ваша повелительница, Телльхейм, и другой власти вам не нужно. Найти вас в отставке, – такое счастье мне даже не грезилось. Но отставка – это еще не все. Есть еще что-то другое. Что же это? Вы еще – как вы сказали? "Я – калека", сказали вы. Ну (оглядывает его с головы до ног), этот калека еще достаточно цел и строен, он, видно, достаточно силен и здоров. Милый Телльхейм, если вы как инвалид вздумаете просить милостыню, то я предсказываю, что мало где вам подадут ее; разве только у дверей добросердечных девушек вроде меня.

Фон Телльхейм. Теперь я слышу только речи шаловливой девочки, дорогая Минна.

Минна. А я слышу в вашем выговоре только "дорогая Минна". Шалостей больше не будет. Ведь я помню, что вы в самом деле получили небольшое увечье. Вас ранило в правую руку, и вы не вполне владеете ею. Но если хорошенько вдуматься, тут ничего нет плохого. Это только предохранит меня от ваших побоев.

Фон Телльхейм. Сударыня!

Минна. Вы хотите сказать, что тем менее вы будете защищены от моих. Ну, ну, милый Телльхейм, вы не доведете меня до этого.

Фон Телльхейм. Вы все смеетесь, сударыня. Жаль, что я не могу смеяться вместе с вами.

Минна. Почему же? Что вы имеете против смеха? Разве нельзя смеяться и быть очень серьезным? Дорогой майор, смех – более крепкая опора для разума, чем озлобление. За доказательством недалеко идти: ваша смеющаяся подруга разбирается в ваших делах гораздо правильнее, чем вы сами. Вы получили отставку и считаете это оскорбительным для вашей чести. У вас прострелена рука, и вы называете себя калекой. Так ли это? Разве это не преувеличение? И разве моя вина в том, что всякое преувеличение вызывает смех? Бьюсь об заклад, если взяться за проверку вашего нищенства, то от него тоже ничего не останется. Пусть вы раз, другой, третий лишились своего имущества; пусть у того или другого банкира пропадут ваши капиталы; пусть вы потеряете надежду получить обратно какую-нибудь ссуду, выданную вами из собственных средств: но разве вы от этого стали нищим? Если бы даже у вас осталось только то, что вам привезет мой дядя…

Фон Телльхейм. Ваш дядя, дорогая Минна, ничего не привезет мне.

Минна. Ничего, кроме двух тысяч пистолей, которые вы так великодушно предложили взаймы нашим сословным представителям.

Фон Телльхейм. Если бы вы прочли мое письмо, сударыня!

Минна. Ну, да, я читала его. Но то, что я прочитала в нем на этот счет, – для меня истинная загадка. Не может быть, чтобы вам вменили в преступление этот благородный поступок… Объясните мне, дорогой майор…

Фон Телльхейм. Вы припоминаете, сударыня, что я получил приказ взыскать контрибуцию с казны вашей области – наличными деньгами и с беспощадной строгостью. Я не хотел проявить такую строгость и сам внес недостающую сумму.

Минна. Да, помню. За это я полюбила вас еще до знакомства с вами.

Фон Телльхейм. Сословные представители дали мне вексель, и я собирался при заключении мира включить его в сумму долгов, подлежащих утверждению. Вексель был признан действительным, но мое право на него взято под сомнение. Мне отвечали язвительной улыбкой, когда я уверял, что внес эту сумму наличными. В векселе увидели взятку – подарок сословных представителей в благодарность за то, что я так быстро сошелся с ними на самой низкой цифре, хотя мне разрешили удовольствоваться ею лишь в крайнем случае. Так вексель ушел из моих рук, и если он будет оплачен, то уж, конечно, не мне. Вот что, сударыня, я считаю позором для себя, а не отставку, которой я все равно потребовал бы, если бы не получил ее, Теперь вы серьезны, сударыня. Почему вы не смеетесь? Ха-ха-ха! А я смеюсь!

Минна. О, удержитесь от этого смеха, Телльхейм! Заклинаю вас. Это ужасный смех – смех ненависти. Нет, нет, вы не тот человек, который сожалеет о хорошем поступке оттого, что он имел для него печальные последствия. Нет, не может быть, чтобы эти дурные последствия были долговечны. Истина будет восстановлена! Показания моего дяди, всех наших сословных представителей…

Фон Телльхейм. Вашего дяди! Всех ваших сословных представителей! Ха-ха-ха!

Минна. Ваш смех убивает меня, Телльхейм. Если вы верите в добродетель и в провидение, Телльхейм, то не смейтесь так. Все проклятия, которые я когда-либо слышала, не так страшны, как ваш смех. И предположим наихудшее: если здесь решительно не захотят оценить вас по достоинству, то у нас не могут не оценить вас. Нет, не может этого быть, мы оценим вас, вас, Телльхейм. И если у наших сословий есть хотя бы намек на чувство чести, – то я знаю, что они должны сделать. Но я говорю глупости: какая во всем этом нужда? Вообразите, Телльхейм, что в один бурный вечер вы потеряли две тысячи пистолей. Король был для вас несчастливой картой, зато дама (показывая на себя) будет вам еще более благоприятствовать. Провидение, поверьте, всегда вознаграждает честного человека за его потери – часто даже заранее. Ведь тот поступок, который лишил вас впоследствии двух тысяч пистолей, зажег во мне любовь к вам. Не будь его, у меня так и не явилось бы желания познакомиться с вами. Вы знаете, я пришла без приглашения на первый же вечер, где рассчитывала увидеть вас. Я пришла только ради вас, с твердым намерением полюбить вас – я уже полюбила вас, – с твердым намерением завоевать вас, если даже вы окажетесь таким же черным и безобразным, как венецианский мавр. Но вы не так черны и не так безобразны, и вы не будете так ревнивы! Ах, Телльхейм, Телльхейм, но все же у вас большое сходство с ним! О, эти неистовые, непреклонные мужчины, вечно устремляющие свой упрямый взор на призрак чести! Закрывшие другим чувствам доступ в свою душу! Взгляните же сюда, на меня, Телльхейм.