А теперь... Что за мысль мелькнула у меня? Нет, это некий бог внушил мне ее. Я должен следовать ей! Дай уловить тебя, мгновенная мысль! Вот она вновь родилась во мне. Она ширится, она озаряет всю мою душу!

Что сказал царь? Почему он хочет, чтобы я немедля послал к отцу вестника, стоящего вне подозрения? Для того чтобы мой отец не заподозрил — да, таковы были его слова,— что я умер от полученной раны. Значит, он полагает, что, будь я уже мертв, дело приняло бы совсем другой оборот? Так ли это? Тысячу pa t благодарю Аридея за такое откровение, тысячу раз! В самом деле, будь это так, в руках у моего отца был бы пленный царевич. за которого он мог бы потребовать все, что угодно; а у царя, его врага, был бы лишь труп пленного царевича, за который он ничего не мог бы потребовать и который ему оставалось бы либо похоронить, либо сжечь, чтобы он больше не вызывал у него отвращения.

Прекрасно, это я понял. Следовательно, если я, жалкий пленник, хочу, чтобы победа досталась моему отцу, за чем стало дело? За моей смертью. Да, только за нею. О, человек, если только он умеет умереть, поистине сильнее, чем ему кажется!

Но я? Я ведь лишь росток, молодой побег. Сумею ли умереть я? Это должен уметь не только взрослый человек, настоящий мужчина, это должен уметь и юноша и мальчик, иначе они ничего не умеют. Кто прожил десять лет, у того было десять лет для того, чтобы научиться умирать; а чему не научился за десять лет, тому не научишься и за двадцать, и за тридцать, и за целый век.

Пусть, глядя па меня, каков я есть, люди увидят, каким я мог стать. А кем я мог, кем хотел стать? Героем. Что такое герой? О мой далекий сейчас от меня, мой несравненный родитель, незримо присутствуй в душе моей! Разве не учил ты меня, что герой — это муж, знающий, что есть блага, которые дороже жизни; муж, посвятивший свою жизнь служению государству, себя одного — служению многим? Герой — это мужчина. Мужчина, отец мой? Значит, не юноша? Нелепый вопрос! Хорошо, что отец его не слышал. Он подумал бы, что мне хочется, чтобы он ответил «нет»! Сколько лет должно быть сосне, чтобы она годилась стать мачтой? Сколько лет? Столько, чтоб она была достаточно высокой и крепкой.

«Каждая вещь,— говаривал мудрец, воспитавший меня,— совершенна, коль скоро она способна выполнить свое назначение». Я могу выполнить свое назначение, могу умереть на благо государства: значит, я— настоящий человек, значит, я — мужчина. Мужчина, хотя еще несколько дней назад был мальчиком.

Что за пламя бушует у меня в крови! Какое воодушевление охватывает меня! Сердцу стало тесно в груди! Терпение, сердце, скоро я дам тебе свободу! Скоро избавлю тебя от твоей докучной, однообразной службы! Скоро ты получишь отдых, долгий отдых...

Кто там идет? Парменион. Решай быстрее, Филот! Что мне сказать ему? Что передать через него отцу?.. Верно! Это я должен сказать, это и передам.

Филот. Подойди ближе, Парменион. Ну? Почему так робко? С таким виноватым видом? Кого ты стыдишься — себя или меня?

Парменион. Нас обоих, царевич.

Филот. И впредь говори то, что думаешь, Парменион. Видно, мы оба мало чего стоим, раз оказались здесь. Ты уже слышал, что случилось со мной?

Парменион. К сожалению, да.

Филот. И что же ты чувствовал, когда слушал?

Парменион. Сам не знаю. Я то жалел тебя, то восхищался тобой, то проклинал тебя.

Филот. Да, да! Но ты, конечно, узнал и то, что беда не так уж велика, ибо сразу же вслед за этим наши взяли в плен Политимета.

Парменион. Конечно, узнал и чуть не расхохотался. Сдается мне, судьба подчас чересчур уж сильно замахивается, когда хочет легонько стукнуть нас. Казалось, она вот-вот нас раздавит, а на самом-то деле она всего лишь комара у нас на лбу прихлопнула.

Филот. К делу! Я должен послать тебя вместе с гонцом даря к моему отцу.

Парменион. Прекрасно! Значит, один пленник замолвит словечко за другого. Без доброй вести, которую я доставлю нашему царю от тебя и которая, уж конечно, стоит благосклонной улыбки, меня наверняка ждал бы у него не слишком теплый прием.

Филот. Довольно, мой честный Парменион! Поговорим серьезно. Мой отец знает, что враги унесли тебя с поля битвы окровавленного и полумертвого. Что бы там ни говорили, невелика заслуга взять в плен того, из чьих рук выбила оружие близкая смерть. Сколько у тебя ран, старый служака?

Парменион. Ну, раньше список получался длинный. Теперь. правда, я его сильно сократил.

Филот. Как так?

Парменион. Ха! Я перестал считать места, куда нанесены раны; чтобы не тратить зря время и силы, я называю лишь те места, куда не ранен. В общем, пустяки! Зачем нам кости, как не затем, чтобы вражеская сталь тупилась об них?

Филот. Достойный ответ! Что же ты, однако, намерен сказать моему отцу?

Парменион. То, что вижу — что ты в добром здравии. Ведь твоя рана, если только мне сказали правду...

Филот. Почти что не рана.

Парменион. Маленькая приятная памятка. Все равно что пылкая девчонка за губу укусила. Верно, царевич?

Филот. Откуда мне знать?

Парменион. Ну-ну, придет время, придет и опыт... Затем я скажу твоему отцу, что, по-моему, ты желаешь...

Филот. Чего?

Парменион. Вернуться к нему, и чем скорее, тем лучше. Твоя сыновняя любовь, твое мучительное нетерпение...

Филот. Скажи еще — тоска но родине. Ну, погоди, шутник, я научу тебя думать обо мне иначе!

Парменион. Клянусь небесами, не надо! Мой милый скороспелый герой, позволь сказать тебе правду: ты еще реое-нок! Не старайся разом подавить в себе нежное дитя и превратиться в сурового воина: это вряд ли сделало бы честь твоему сердцу, и твоя отвага показалась бы тогда прирожденной дикостью. Я тоже отец, отец единственного сына, который лишь немногим старше тебя и столь же пылок. Да ты ведь знаешь его.

Филот. Да, знаю. Он обещает стать тем, чем уже стал его отец.

Парменион. Но не будь я уверен, что юный сорванец каждую свободную от службы минуту тоскует по отцу и стремится к нему, как ягненок к овце, я, веришь ли, предпочел бы, чтобы он вовсе не родился. Сейчас он должен любить меня больше, нежели чтить. Придет время, когда мне придется удовлетвориться почтением. Это будет тогда, когда поток его нежности устремится по другому руслу — когда он сам станет отцом. Не сердись з^ откровенность, царевич.

Филот. Разве можно сердиться на тебя? Ты прав. Скажи моему отцу все, что, по-твоему, в подобных обстоятельствах должен сказать нежный сын. Извинись за мою юношескую опрометчивость, которая чуть не погубила и его и государство. Попроси его простить мне мою ошибку. Уверь его, что я никогда не напомню о ней новыми ошибками и сделаю все, чтобы он мог позабыть о случившемся. Заклинай его...

Парменион. Положись па меня! Мы, воины, неплохо умеем говорить такие слова — пожалуй, получше, чем иной ученый болтун; они идут у нас от чистого сердца. Положись на меня! Я все понял. Будь здоров, царевич, я спешу.

Филот. И прости меня.

Парменион. Полно! Что за торжественный вид ты вдруг напустил на себя?

Филот. Сын дал тебе наказ, царевич — еще нет. Первый может давать волю чувствам, второй обязан мыслить. Сын может страстно желать сейчас же, как можно скорее вновь очутиться рядом с отцом, со своим любимым отцом, царевич — не может. Слушай меня!

Парменион. Что? Царевич не может?

Филот. И не желает.

Парменион. Не желает?

Филот. Слушай!

Парменион. Я изумлен.

Филот. Повторяю: слушай, а не изумляйся. Слушай!

Парменион. Я слушаю и изумляюсь. Сверкнула мол-ни я, я жду грома. Говори, царевич. Только смотри, юноша, пе будь вторично слишком тороплив.