— Вадим! — Лицо Лины Ивановны в дряблой желтоватой коже жалко дрогнуло, глаза раскрывались все шире и шире, будто она враз, как при вспышке молнии, увидела все их прошлое и то, что надвигалось на них сейчас. — Вадим, прости…
Раич молча надел собачью доху, застегнулся на все пуговицы, снял очки и близоруко прищурился на жену и сына. Перед глазами все поплыло, губы резиново потянулись на сторону.
— Мне ничего не нужно. — Поцеловал обоих, виновато шмыгнул носом, надел шапку, постоял, будто хотел припомнить, что нужно сделать еще. Но делать больше было нечего, и он вышел.
У двора на малых оборотах пофыркивал танк. Кто-то подал Раичу руку и помог взобраться наверх. Автоматчики потеснились, и Раич ощутил тепло нагретой мотором брони.
Гришка Черногуз спал, когда за ним пришли. Долго не мог очухаться, а потом от страха стал материться, ругал всячески красноармейцев, схватился даже за карабин, из которого за время своей поганой службы не выстрелил ни разу. Его до утра заперли в клуне у реки, где когда-то летним днем Андрей и Ольга спасались от дождя.
В тот декабрь люди еще не знали, что война не перевалила и за полдень, но была уже близка к нему. Но пройдут годы, и на местах сражений встанут памятники мужеству и преданности. Все меньше будет могил безымянных. Но и те, чьи могилы останутся безвестными, в памяти живущих навсегда останутся солдатами безмерно тяжких сорок первого — сорок пятого годов. И сколько еще поколений будут черпать силы в легендах и сказках об этих солдатах.
Но никто и никогда не покажет вам могил отступников.
* * *
С утра поток войск усилился. Сахаристый, стиснутый морозом снег улицы размалывали гусеницы танков, взрывали копыта коней артиллерийских упряжек. Пехотинцы волокли на салазках пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами. Взбитые ветром тучи раздвинулись, и на повеселевший хутор глянуло солнце, алмазно вспыхнули заснеженные бока логов и яруг. У дворовых калиток цвели праздничные бабьи платки и шали, какие не успели натянуть себе на голову итальянцы. За синью снегов на горизонте погромыхивало, но уже не так страшно, как вчера.
— Здорово, тетушки! — задирали молодых женщин проходившие солдаты. На окаменевших от мороза лицах кипенно вспыхивали зубы, рвались клубочки пара. — Как насчет молочка?
— От дурного бычка!
— Ишо не растелилась!
— Эх, лапушка, да не моя!
— У лапушки за подолом пятеро!
— Хлебушка из печки, только вынула. Мягкий…
— Немец-то вчера убег от вас!
— Это мы живо хвост оттопчем ему!
— Только уж гоните его подальше!
— Главное курсак набить, пообедать!
— Эва дело. Заходи в хату — чем бог послал!
— Заходи и товарища заводи!
Зычно и весело раздавались голоса на хуторской улице.
Из сизых раздерганных туч вынырнули немецкие самолеты, кинули несколько бомб. Одна упала прямо на дорогу на бугре — убило троих, двоих ранило. Остальные испятнили черными кругами снег в степи. Солдаты зачастили по самолетам из винтовок, автоматов. Прямо из башни танка заливисто лаял пулемет.
За полдень тучи разметало совсем. Проглянула небесная лазурь. Из логов дохнуло оттепелью, запахло весной. Из колонны танков на улице хутора вылупился один, разбил крутой сугроб у палисадника Казанцевых, стал. Из кучи солдат сверху сигнул один, проваливаясь в снег, выскочил на утоптанную дорожку, кинулся в дом.
— Бабоньки, а ить это Андрюха! — сказала Варвара Лещенкова женщинам, лузгавшим семечки у двора Ейбогиных.
Через полчаса весь хутор знал уже: младший Казанцев, проходя с частью, забежал домой.
Несмотря на поздний час, мать стряпала у печи, за столом сидели солдаты, ели разварную картошку, пили чай. Полушубки, шинели кучей свалены на кровать, в углах у двери и печки — карабины, автоматы.
В печи выстрелил хворост, к ногам матери выкатился уголек.
Широкие крылья носа Андрея шевельнулись, хватил поглубже запах родных хмелин. В горле запершило, кашлянул, задохнулся.
— Мама…
Ухват стукнулся о пол, бугристые ладони упали на передник, суетливо заперебирали пальцы, из-под платка кольнул недоверчиво-радостный взгляд, от какого враз отмякло сердце и в глаза вступила резь.
— Андрюшенька, кровинушка! — Она подняла руки, лицо мелко-мелко затряслось, ткнулась сыну в мерзлый полушубок.
Солдаты за столом переглянулись: вот так случай, мол.
Из горницы бурей налетела Шура, прыгнула на шею, повисла, отскочила назад.
— Ой, да какой же ты! — блеснула черными смородинными глазами, снова повисла на шее. — Братушка!.. Братушка!.. Пахнет от тебя чем… чужим чем-то.
За полушубок сзади дергал и хныкал оставленный без внимания Петька.
— Андрюска! Андрюска!..
Андрей подхватил его на руки, поднял к потолку.
— Вырос ты как!..
— Андрюшенька! О господи, да что же это я! — Мать бестолково всплеснула руками, забегала по кухне. — Чем же тебя…
Солдаты за столом потеснились. Один потянулся к мешку, достал из него флягу.
— Садись, парень. Не всякого война через свой дом проводит.
— Батя где?
Шура кинулась в горницу — за год выросла, плечи округлились, кофточку топырили бугорки; невеста — выскочила в шубейке, платок в руках.
— Я зараз! — хлопнула забухшей дверью и, прыгая в негнущихся валенках, через сугробы, побежала мимо окна.
Вошел с надвору отец, обнялись на людях скупо, по-мужски.
— Сымай ружье свое. — Набрякшей с холода ладонью огреб, поправил усы, улыбался, в углах глаз дрожало, туманилось, копились две мутные крупные слезинки. Постарел — виски совсем серые, лысина подвинулась дальше к углам и макушке.
— Мне и ехать скоро. На час всего, батя.
Впустив перед собою седое морозное облако, шумно ввалились деликатно выжидавшие танкисты и десантники. Одарив всех золотозубой улыбкой и поздоровавшись громко, старшина-командир стукнул объемистой танковой флягой о стол.
— Потеснись, братва-славяне! Ну-у!.. Закусочку, стаканчики, батя! С сыном тебя да с радостью, и тебя, мамаша. Какой солдат не мечтает хоть одним глазом домой заглянуть. — Старшина крякнул, аппетитно закусил большой ломоть хлеба, хрумкнул огурцом. Не совсем разборчиво, с набитым ртом: — Наш батя — мужик правильный: ни слова. Два часа, грит, солдат, тебе на побывку. Ну да мы жиманем на скорость. Как, Федотыч? (Блестящий от мазута, со следами оспы на лице Федотыч, не отрываясь от еды, мурча, согласно кивнул.) Сына твоего, батя, посадили к нам под Богучаром. Смекалист по минам. Парень что надо. — Потянул к себе флягу. — Ну, братцы, чтобы вернуться нам всем!..
— Дай бог. — Филипповна с тихой скорбной радостью следила за сыном, глаз с него не спускала. Посуровела лицом, хмуря брови. — Дай-то бог. Храни и оборони вас царица небесная. — Поклонилась солдатам за столом в пояс, выпила все до капельки, закрылась передником, быстро отошла к печке.
— Ну скороты! Что ты сидишь, омертвела вся! — тормошила тем часом Шура Ольгу Горелову. — Говорю, на час всего… Да сам, сам послал, — соврала в сухие блестящие глаза. А та встать не могла. Бледность проступила даже сквозь смуглую кожу.
— Дай отойду маленько, — просилась непослушными губами.
Командир танка успел налить по второй. Места не хватало всем. Толпились у стола, ожидая очереди, сидели на кровати, на лавках в стороне. И хозяева, и гости покраснели, стали шумно перебивать разговором один другого, сталкивались руками, тянулись за огурцами, картошкой, салом. Посредине, затурканный вниманием, смущенно-радостно улыбался Андрей. На гимнастерке у него червонили два ордена Красной Звезды, Красного Знамени, поблескивали медали.
В сенцах загремели, и, подталкиваемая Шурой, порог переступила Ольга. Увидела сразу, споткнулась, задыхающимся шепотом: «Здравствуйте». Перед глазами все поплыло, завертелось, потянулась ладошкой к горлу, отпустила концы пухового платка. На ресницах, бровях, выбившихся из-под платка волосах серебрились росинки таявшего снега. В избе смолкли. Тихо, не спуская, как с огня, блестящих глаз с Андрея, Ольга села на уступленное место. Пересилила сухость в горле, тронула языком румяные с мороза губы. Кто-то не выдержал, ахнул восхищенно. Волосатая, мосластая рука потянулась к фляге. Руку перехватили на полпути, отвели назад.
