В поле, в лесу, в хуторах солдатские кухни окружали голодные ребятишки. Солдаты кормили детей из котелков, за добавками не шли. Иные и совсем не подходили в эти дни к кухне.

Шла осень, ребятня перешла на подножный корм. В балках, оврагах у дорог солдаты видели, как они обтрясали дикие груши и яблони, паслись в диком малиннике и ежевичнике. Фашисты про овраги, наверное, забыли. И теперь в них спасались от голода ребятишки.

Говорят, Христос страдал, и его страдания евангелисты сделали символом страданий вообще. Но, пожалуй, страданиям Христа не сравниться со страданиями этих людей, вся вина которых была в том, что они любили свою землю и свободу.

Не обходилось и без казусов. В одном из сел женщины кричали гневно:

— Та яки ж вы свои, як на вас погоны! Люди добри, глядить, ахфицеры! И справка яка добра на них. Хиба ж мы таких провожали!.. Хиба, може, перемины яки в России?

— А и правда! — удивлялись солдаты. — Они же про погоны не знают.

— Эх-хе-хе! — вздыхали повидавшие виды фронтовики. Поля затоптаны, начинены смертью, души людские поранены. И все это нужно отвоевывать, поднимать, обновлять.

Время близилось к рассвету. Нахолодавшую за ночь землю крыл туман. Его древние седые космы расчесывал придорожный кустарник. У дальних холмов туман собирался в озерца, безуспешно лизал крутые бока этих холмов. В осенней голой степи угрюмо темнели остовы немецких и наших танков. Ржавые, в черной копоти, они диковинными стадами паслись на полях, в перелесках, у дорог, напоминая о жестоких схватках сорок первого года. И, чем ближе к Днепру, тем чаще и крупнее попадались эти стада. Немало хлопот доставляли они и сегодня. Немцы устраивали в них огневые точки, и вышибать их оттуда приходилось гранатами или на пушек прямой наводкой.

Закончится война, и кто-то будет копаться в армейских приказах, документах, искать правду и подсчитывать, в какую цену обошлась эта правда. Язык войны, язык приказов жесток. За каждой ошибкой — людские жизни. Уж кому-кому, а военным хорошо известно, что бой, как и любое творение разума и мускульной силы, осуществляется всегда дважды: сначала в мыслях, на карте, на бумаге, а потом уже на полях, с участием тысяч солдат. Дважды?!. Пожалуй, не так… Пять, десять, сотни раз любое сражение проигрывалось в мыслях, прежде чем принимали в нем участие непосредственные исполнители. Сейчас у всех, кто на этих дорогах, мысль одна — скорее к Днепру. Немцы тоже думали о Днепре. «В сорок втором все спрашивали до Хопра, а теперь скорее до Днепра», — шутили о немцах во встречных селах…

Так, примерно так размышлял командарм генерал-лейтенант Павлов, наблюдая следы боев сорок первого года. Шли теми же местами, что и тогда, только в обратном направлении. Тяжкое то было время. В его армии, да и в соседних, почти нет дивизий, которые бы не побывали в окружении от одного до трех раз. Бессчетные бои, дороги, раны, потери, бессонные ночи!.. Все это нужно было пережить. И не просто пережить, но и запомнить, не забыть, понять и, если нужно, не помнить зла. Не все же получалось и получается безгрешно. И одно дело грех солдата, другое — генерала. Солдат сам оплачивает свой грех, генеральский — солдат.

Над взлохмаченной степью неслись низкие тучи. На бугре сквозил ребрами обглоданный ветрами крытый кузов машины. По дороге с тяжким сапом шла пехота, тлели цигарки, вырывались голоса. Вся степь, все пространство, укрытое ночью, было в движении. Солдаты несли на себе пулеметы, противотанковые ружья, боеприпасы. На сигналы машин они оглядывались неохотно и сердито. Ряды солдат заметно поредели. В иных полках по шестьдесят — семьдесят человек остались в строю. А впереди Днепр!..

В низине балки командарм приказал остановиться, вышел из машины — под ногами податливо задышала размякшая от дождей луговина. Как это всегда бывает во время движения и усталости, мысли сосредотачиваются на этом движении и усталости, и где-то там, внутри, незаметно зреют ожидание и тревога за то, что у тебя черед глазами, и цель самого движения. Командарм стряхнул с себя озноб и оцепенение от долгой неподвижности, приказал узнать, что за часть на дороге, и вызвать командира.

— Командира полка к генералу!

— Комплка гра-алу!

— Капалка-а!.. — дружно покатилось в обе стороны колонны. Солдаты скисли к заре, обрадовались возможности встряхнуться, согреться и ужасно перевирали, передавая приказание.

— Командир полка подполковник Казанцев. — Широкие плечи офицера под мокрой шинелью сутулились, дубленное ветрами крупное лицо кидалось в глаза своей знакомостью.

Павлов узнал Казанцева, и оба по какому-то единому душевному движению вспомнили далекую, еще довоенную встречу, когда Казанцев, еще будучи капитаном и командиром роты, приехал в городок за автоматами для полка, и они, пользуясь давним и добрым знакомством, позавтракали у Павлова и говорили, о чем говорили тогда все: об ожидаемых событиях, о назревавшей войне. На первый взгляд близкое знакомство столь разных по возрасту и положению людей может показаться странным. Но все довольно просто объяснялось прошлым. Павлов, как и Казанцев, родился в одном из степных хуторов Среднего Придонья. В гражданскую войну произошел рядовой для той поры случай: юный красный комэск Павлов попал в плен к батьке Махно. Долго при свете семилинейной лампы изучал его бешеными пронзительными глазами крестьянский батька. От его взгляда в затылке ломило. Под конец батько зевнул и коротко приказал страхолюдному дядьке, показывая на Павлова: «Наверх!» В клуне с продранной крышей, избитый, лишенный движения, комэск ждал свой последний рассвет. И тут взрывы, стукотня выстрелов: налетела разведка Пархоменко. Из клуни комэска выволок, бросил поперек седла и ускакал в степь молодой, сильный и ловкий конармеец Петро Казанцев, отец Виктора Казанцева. Гражданскую довоевывали вместе. С той поры и затянулся крепкий узелок дружбы двух семей… Звезда Павлова оказалась необыкновенно счастливой и удачливой. После гражданской войны — командирские курсы, а потом — академия Генштаба. Участвовал в Польском походе, а потом — и в Финской кампании. Отличился, получил ряд высоких государственных наград и к 1941 году был уже в чине генерал-лейтенанта и командовал армией. У Петра Казанцева судьба сложилась намного проще.

В коротких словах Павлов и Казанцев высказались о той, далекой, встрече, памятной обоим, и вернулись к делам сегодняшним. Выслушав доклад о состоянии полка, Павлов погасил поднявшееся было в нем раздражение, заговорил как можно мягче.

— Говоришь, устал солдат?.. Солдата умеючи жалеть следует, подполковник. Сегодня эта жалость в движении. — Усталые широко поставленные глаза командарма неожиданно лукаво и весело улыбнулись, разгладив морщины на лице. — На дивизию не пора, Казанцев? — Он засмеялся жестко, вспомнил о художествах Рябцева, командира дивизии Казанцева. Женолюб. Ни одной юбки не пропустит и очень уж к «наркомовским» привержен. Лично храбр до безумия. Но этого хватит сейчас разве что ротой командовать. Курскую с трудом вытянул. С тихой грустью оглянулся на дорогу, вслушался в ее ровный гул. — Знаю, знаю: желания солдата зависят от хода мыслей начальства. — Лицо командарма резко поскучнело, скулы обтянула сухая, синеватая от недавнего бритья кожа. — Впереди Днепр. Готовься… Батя твой председателем колхоза, говоришь? Угу!.. Ты семью, кажется, искал? Ничего не слышно?

— Ничего, товарищ генерал.

— Да-а, семья, семья…

Оба понимающе хмыкнули, сознавая, что на этой дороге они ничего в волнующем их решить не смогут и что эти волнения делают их равными, минуя звания.

«Нет, нет! Рябцева комдивом за Днепр пускать нельзя, — мелькнула укрепившаяся после встречи о Казанцевым мысль. — Буду ставить вопрос на Военном совете…»

Из туч выглянул бельмастый месяц, к дороге шагнули тяжелые мокрые кусты. На востоке из-под туч алым клином прорезалась заря, потянуло холодом. Солдаты ежились, натянули пилотки на уши. Носы — синие, глаза — бесцветные.