Котров совещался с Деревянко часа три. Они обсуждали план организации и проведения диверсии, о которой в бессонную ночь думал Лысенко.

Руководство этой диверсией было возложено на Котрова.

Недалеко от Краснодара, в сторону Усть-Лабы, за разъездом № 105, тянется, далеко уходя в степь, широкий противотанковый ров, пересекающий железнодорожное полотно.

Темная, глухая ночь. Чуть виднеется насыпь из мелкого желтого ракушечника, и только полосы рельс, до блеска отполированные колесами, видны отчетливо…

Немецкие часовые стоят вдоль полотна через каждые сто метров. Но их не видно, не слышно ни скрипа шагов на песке, ни лязга оружия.

Тишина. Только лягушки квакают в соседнем болоте…

Из кювета у дороги выползает на бровку полотна человеческая фигура и замирает, припав к земле.

Лягушки в болоте продолжают свой нестройный концерт. Им отвечает лягушка с полотна железной дороги.

Рядом с первой фигурой на полотне появляется вторая. Кусты терна шевелятся — и опять все тихо…

Лягушка на полотне квакает теперь совсем по-иному — отрывисто и часто. И тотчас же по кювету к немецким постам бесшумно ползут темные фигуры людей и замирают в нескольких шагах от часовых.

Снова квакает лягушка. На полотне появляются еще две тени. Одна из них на мгновенье задерживается, спотыкается и падает на полотно. Звякает карабин, ударяясь о рельс.

С ближайшего поста на расстоянии каких-нибудь сорока метров, раздается испуганный окрик часового:

— Кто там?

Тени на полотне поднимаются и одна за другой быстро соскакивают в кювет.

На немецком посту гремит выстрел. Словно отвечая ему, торопливо бьют очереди автоматов и стучит пулемет из полукапонира у ближайшего моста.

Мелькают огоньки фонарей: это спешит резерв немецкого караула. По железнодорожному полотну бегут обходчики.

Один из них неожиданно спотыкается обо что-то твердое и падает. К нему подбегают остальные, светят фонарями и видят: на полотне лежит небольшой деревянный ящик.

— Мина! — испуганно шепчет один из немцев.

— Партизаны… Партизаны!..

И тотчас тишину ночи разрывает торопливая стрельба: немцы бьют в поле, в кусты, в темноту. Им никто не отвечает.

Из города прибывают немецкие саперы, они внимательно осматривают полотно, снимают и разряжают мину. На рассвете по этому участку благополучно проходит поезд…

Утром в картонажной мастерской сидят Деревянко и Котров. Котров мрачен. Он нервно мнет свою кепку.

— Споткнулся, недотепа, на полотне! — жалуется он на своего товарища по диверсии. — И мину бросил… Стыдно теперь в глаза людям смотреть…

— Скажи спасибо, что сами целы остались, — сурово говорит Деревянко. — Нет, Иван, без умения, как видно, поезд не взорвешь!

— На следующей диверсии я сам буду закладывать мины. И, даю слово, что…

— Будешь, если прикажут. А если не прикажут — останешься в городе и будешь выполнять то, что велят, — строго перебивает его Деревянко.

Вечером в кабинет коммерческого директора «Камелии» пришел Лысенко. Говорили о неудачной диверсии у разъезда № 105.

— Дело сорвалось потому, что опыта нет, — заметил Лысенко.

— Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, — сказал Арсений Сильвестрович. — Нам надо учиться. Я только что получил сведения о том, что поезд между Георгие-Афипской и Северской взорвал отряд Бати. Можешь гордиться, там ваши, маргариновцы. Я не знаю еще, как дорого обошлась им эта победа. Но поезд взорван, мотоколонна разгромлена — это факт. Значит, у них и будем учиться!.. И еще — как радиостанция?

— Сегодня все наладили. Я поместил Валю у нас на комбинате: выбрал для нее такой укромный закуток в подвале гидрозавода, куда ни один черт не доберется. С Валей работает техник-радист Черненко — хороший, знающий дело хлопец. Девочка горячо взялась за дело. Как раз перед моим уходом к тебе, Арсений Сильвестрович, радисты связались с игнатовским отрядом. К сожалению, поговорить не успели: то ли наш передатчик задурил, то ли у Бати какая-то неполадка. Черненко клялся, что свяжется с отрядом ночью, когда будет просторнее в эфире. Но вот еще о чем пришел я посоветоваться. Дело в том, что с минуты на минуту к нам может пожаловать Родриан, как тебе известно, и я хотел бы…

— Понимаю, — перебил Арсений Сильвестрович Лысенко. — Тебе необходимо посоветоваться с Евгением Петровичем Игнатовым по всем комбинатовским делам. Меня же интересуют минеры. Говорить об этом по радио, конечно, нельзя. Значит, надо послать в отряд толкового человека!..

…Я возвращался с разведки у горы Саб. В километре от нашей головной заставы меня встретил Геронтий Николаевич Ветлугин.

— К вам гость из Краснодара. Старичок какой-то. Я его в лагерь не пустил, велел ребятам за ним приглядывать.

На заставе я сразу узнал «старичка»: это был Иван Семенович Петров, тот самый таинственный старик, который когда-то ловко мистифицировал меня и Елену Ивановну.

Петрова послали к нам Арсений Сильвестрович и Лысенко, чтобы повидать Евгения. Но Петров опоздал: мои сыновья погибли при взрыве поезда между Северской и Георгие-Афипской…

Я вызвал Ветлугина, Слащева, Сафронова, Еременко, Кириченко — всех наших гвардейцев, друзей и сослуживцев Евгения. И Петров ушел от нас, унося советы для Лысенко и секрет нашего «волчьего фугаса» для коммерческого директора «Камелии». Через два дня мы получили первую радиограмму от Вали:

«Дед пришел».

Это означало, что «старик» Петров благополучно вернулся в Краснодар.

На комбинате торжественно встречали Родриана.

За полчаса до его приезда у главных ворот собралась вся немецкая администрация во главе с Гербертом Штифтом. Штифт был директором-распорядителем акционерной компании, захватившей в свои руки руководство Главмаргарином. Родриан был главным инженером этой компании. Но за ним стояла всемогущая хозяйственная организация гестапо — и бетрибсфюрер нервничал, ожидая его.

— Прошу вас присутствовать при встрече, — сказал Штифт Гавриилу Артамоновичу Шлыкову. — Господин Родриан справлялся о вас по телефону.

В ворота комбината въехали две легковые машины. Из первой вышел Родриан.

Ему было лет шестьдесят. Он выглядел типичным пруссаком: военная выправка, плотная, крепко сбитая фигура, тяжелый взгляд серых холодных глаз. На нем был полувоенный костюм — френч, сапоги.

Вторая машина привезла трех немецких инженеров и переводчика.

Штифт подошел к Родриану и обратился к нему с приветственной речью. Но тот не дослушал его до конца. Увидев Шлыкова в толпе встречающих, он протянул ему руку:

— Здравствуйте, Шлыков! Рад видеть вас. Мне известно о вашей деятельности на комбинате. Это именно то, чего я ждал от моего старого рабочего.

Родриан сделал несколько шагов в сторону и остановился, молча глядя на панораму комбината.

О чем думал он в эту минуту? Вспомнил ли он свой жалкий заводик при виде гигантских корпусов комбината? На какое-то мгновение на его лице мелькнуло выражение удивления, даже, может быть, зависти. Но он тотчас овладел собой.

— Господин Штифт, это, очевидно, новая система дымовых труб? — зло спросил он, указывая на дымящиеся силосные башни.

Бетрибсфюрер не понял иронии.

— Большевики зажгли хлопковое семя в силосах… — хотел было объяснить Штифт, но Родриан оборвал его:

— Я прекрасно вижу, что это силосы, господин Штифт. Знаю и то, что большевики подожгли семя. Но мне известно также, что до сих пор вы не можете потушить пожар!

С этими словами Родриан направился к зданию главной конторы.

Немедля он приступил к осмотру комбината. Его сопровождали Штифт, инженеры ТОДТа, Шлыков. Родриан шел впереди них с такой уверенностью, будто расположение заводских корпусов было ему прекрасно известно. Этим он словно хотел подчеркнуть, что все, что он видит, не вызывает в нем ни малейшего удивления.