Когда он поднял руку, поправляя сбившуюся фуражку, то коснулся потолка. «Сидим в дымоходе», — подумал Лысенко.

— Теперь все в сборе, — сказал Покатилов. — Можно, Свирид Сидорович, начинать. Мои ребята караулят. При тревоге нужно рассыпаться по запасным ходам.

Лысенко с невольным волнением всматривался в сидящих перед ним людей. Это было первое подпольное партийное собрание на комбинате после прихода немцев.

— Товарищи, — сказал Лысенко, — партийное собрание, хотя по известным причинам и не в полном составе, полагаю, можно считать открытым. Возражений нет?.. Хорошо… Предлагаю избрать председателя, а секретаря нам не потребуется: он ведь все равно ничего не запишет, да и писать-то нельзя! Каждый будет сам себе секретарь!.. Ну, называйте кандидатуру председателя, да не теряйте даром времени: оно у нас исчисляется минутами.

— Да что говорить? — сказал водопроводчик Соколов. — Я предлагаю товарища Лысенко председателем!

Все присутствовавшие дружно поддержали это предложение.

— Докладывать придется тоже мне. Буду краток, — сказал Лысенко. — В порядке отчета скажу, что почти все мероприятия, намеченные нашей партийной организацией и утвержденные подпольным горкомом партии, проведены в жизнь. Но сейчас возникает серьезное осложнение. За этим-то я и собрал вас сюда. Нам стало известно, что кроме немецких инженеров в скором времени сюда приедет сам Родриан. Здесь немало старых рабочих, хорошо помнящих Родриана. Он хитрее наших остолопов вроде Штифта и Штроба и понимает в этом деле больше их. Родриан — их начальник, и нам придется быть с ним весьма осторожными… К сожалению, у наших исполнителей партийных заданий за последнее время появились признаки непозволительного пренебрежения к врагу. Это неизбежно приведет к срыву нашего дела. Вот, к примеру, механический цех. Якобы восстанавливая оборудование, он делает явный брак. Так работать нельзя. Так немецких инженеров и тем более Родриана не проведешь. Этот саботаж они тотчас же разгадают, ведь он шит белыми нитками. Надо работать как бы по-настоящему, даже, пожалуй, с еще большим усердием, но делать все так, чтобы работа не давала никаких результатов. Возьмите себе примером хотя бы то, что делал на маргзаводе с локомобилем сидящий здесь Кухленко. Он измотал приставленного к нему инженера-теплотехника, которому не помог не только Штроба, но и Штифт. Пожалуй, вряд ли догадается, в чем дело, и сам Родриан! Или возьмите то, что мы сейчас делаем с производством шпейзефета. Неплохо справляется со своей задачей покатиловская компания, не говоря уже о товарищах с гидрозавода. Но механические мастерские могут подвести всех. Я, как ваш партийный руководитель, мог бы просто приказать им, тем более что сейчас собирать партийные собрания очень опасно. Мне хотелось бы, чтобы все присутствующие здесь прониклись сознанием того, что они выполняют очень ответственную и важную государственную задачу. Понимание этого — верный залог успеха наших операций. Здесь присутствует кое-кто из наших комсомольцев. С ними я поговорю отдельно, собрав их, возможно, в другом месте. Мне хочется сказать им: что случайно удалось сегодня, то сорвется завтра. А этот срыв может грозить арестом и провалом всей организации, чем мы не имеем права рисковать. Бояться врага не следует, но остерегаться его нужно обязательно. Знать больше, чем он, быть умнее его — это в нашей неравной битве основное правило. Здесь слишком темно. Многие так и не узнают, кто же был на этом собрании. Собирая вас здесь, я хотел, чтобы вы почувствовали и поняли, что в этом деле, в этой борьбе вы не одиноки. Твердо знайте и помните, что та битва с врагом, которую мы проводим, часто переходит в поединок одного подпольщика со многими, хорошо вооруженными врагами. Поэтому я советую в каждом деле предусматривать самое худшее, что может произойти. Но при этом твердо помните, что даже ваша смерть может принести великую пользу нашему общему делу борьбы за освобождение Родины… Ну, вот, товарищи, я кончил. Какие будут вопросы?

Вопросов было много. Лысенко коротко отвечал.

Начались прения. Но они грозили затянуться: высказаться хотелось всем, всем хотелось поговорить по душам в своей среде.

Наконец председатель поставил на голосование вопрос о прекращении прений.

Все понимали, что это не обычное партийное собрание: нужно было поскорее окончить его и уйти.

Сидя в темном подвале, все напряженно вслушивались в неясные звуки, долетавшие извне. Порой казалось, что выход уже окружен немцами…

Лысенко, закрывая собрание, сказал, что от темноты в подземелье, несомненно, у многих разыгралось воображение, но что все спокойно: Покатилов несколько раз проверял, нет ли опасности.

— Мне не стоит напоминать, — закончил Лысенко, — что необходимо строжайшее молчание о том, что мы были здесь на собрании, о моем отчете и о полученных директивах. Нарушение этого — прямая измена Родине и нашей партии… Давай, Покатилов, выводи всех постепенно наружу…

Это собрание сыграло большую роль в работе подпольщиков на комбинате. Люди приободрились, почувствовали свою сплоченность и с новыми силами продолжали свою трудную и опасную работу.

Дома Лысенко встретил встревоженный Котров.

— Беда, Свирид Сидорович… Валя заболела… Жар у нее: тридцать девять…

Валя металась, бредила. Срочно нужен был доктор. Но первого попавшегося доктора не позовешь: Валя нелегально жила у Свирида Сидоровича. Лысенко решил попытать счастья у доктора Булгакова, хотя прекрасно знал, что Булгаков на дом к больным не ходит. Но другого выбора не было. Лысенко был хорошо знаком с Булгаковым и был уверен, что тот не выдаст Валю.

— Беги, Иван! И без доктора не возвращайся…

Уж не знаю, что сказал Котров Булгакову, но доктора он привел. Булгаков осмотрел Валину рану, нашел нагноение, присыпал стрептоцидом и заверил, что ничего страшного нет.

Несмотря на поздний час, Лысенко оставил Булгакова пить чай. И вот за чаем Булгаков рассказал Свириду Сидоровичу о странном пациенте, который лежал у него в больнице.

Это был раненый русский лейтенант. По распоряжению немцев его доставили в больницу из концентрационного лагеря. Немцы за ним ухаживали, присылали ему подарки. Не так давно его посетил адъютант полковника Кристмана, шефа гестаповцев. А вчера приезжал и сам полковник… Лейтенант нервничает, отказывается от немецких подарков. В бреду говорит об отце, о каких-то шпионах…

— Не помните ли вы, доктор, фамилию этого лейтенанта? — спросил заинтересованный Лысенко.

Булгаков назвал фамилию, которую Лысенко хорошо знал. На следующий день Лысенко зашел в «Камелию» и рассказал Арсению Сильвестровичу о раненом лейтенанте.

Об этом юноше, о котором я хочу теперь рассказать, мало кто знал в Краснодаре во время немецкой оккупации: такая уж работа выпала на его долю.

За долгие месяцы подполья он, по существу, никогда не оставался самим собою. Он должен был играть трудную, опасную, чуждую ему, человеку с доброй, открытой душой, роль. Оставаясь неузнанным, скрытый от друзей искусной маской, он шел тяжелым и страшным путем, который каждую минуту мог привести его к разоблачению и смерти или к тому, горше чего нет на свете, — к позорной кличке «предатель».

Впрочем, ему посчастливилось. Никто из его друзей не бросил ему в лицо это слово. Но разве это уменьшает всю тяжесть того испытания, которое он добровольно взвалил на свои плечи? И разве это хотя бы в какой-то мере умаляет его никому в те дни не ведомый героизм?..

Мне хотелось бы назвать его подлинное имя. К сожалению, по ряду причин я не волен это сделать даже теперь. Я назову его Жорой: так одно время называл его Арсений Сильвестрович, и под этим именем он был известен очень ограниченному кругу подпольщиков. Но я хочу еще раз подтвердить: в моем рассказе о нем, кроме вымышленного имени, все правдиво и точно.

Я хорошо знал отца Жоры. Больше того — мы были друзьями. Впервые мы столкнулись на подпольной работе в Петербурге, а в годы гражданской войны мы бок о бок дрались с белыми под Царицыном. Потом наши пути разошлись: я остался на Кубани, а отец Жоры уехал за границу, на ответственную работу в нашем торгпредстве в Берлине.