Отряд поклялся отомстить за жизнь Марка Апкаровича жизнью сотен врагов. И трижды повторенное «клянусь!» звучало, как прощальный залп.

Дед-лесник вышел перед строем и сказал:

— Если придется кому из вас искать пристанища или нужно будет пойти к врагу что выведать, — вспомните про деда Гаврила. Помогите, дети, и мне, старому, хоть чем-нибудь рассчитаться с катюгами за сына.

В дальнейшем наши разведчики не раз находили приют в его избушке, а сам дед оказался прекрасным агентурщиком.

…К вечеру мы подошли к небольшой долине, от которой начиналась Планческая Щель — длинное узкое ущелье. Тянется оно на много километров. Где-то, не доходя до конца ущелья, нам предстояло найти узкую тропу, которая и должна была привести нас на место назначения отряда, к «отметке 521».

Петр Петрович, — напоминаю, что был он инженером-картографом и в прежние годы руководил изыскательской партией в предгорьях, — долго рассматривал карту, врученную мне командованием в Краснодаре, и сказал:

— Должен предупредить вас, товарищ Батя, что разыскать человека в горах по отметке, существующей только на карте, не многим легче, чем разыскать потерянную на пляже иголку. Мы с вами отметку, несомненно, найдем, но Ветлугин с товарищами нас не разыщет.

Спорить было не о чем. Я приказал отряду стать на ночь лагерем на поляне. На ней до войны тоже находился небольшой лесозавод. Здесь мы и решили дождаться наших подрывников.

Они пришли на другой день, когда солнце уже поднялось высоко. Отряд окружил их.

— Взорвали? — спросил Евгений.

Ветлугин и Литвинов промолчали. Слащев, глядя на свои ладони, ответил тихо:

— Своими руками… Думаете, легко было? Я же сам ставил когда-то все оборудование теплоцентрали, ночами не спал, мучился, проверял расчеты… Какие были котлы! Гиганты… Я на слух ловил, как работает каждый. Сдается, и сейчас слышу их дыхание…

Больно было смотреть и на Слащева, и на всех других подрывников: измученные, исхудавшие, с тусклыми от недосыпания и пережитого глазами. Весь путь они проделали пешком от цехов Главмаргарина до Планческой. Через Кубань успели пройти буквально в последнюю минуту. При них был взорван мост. И сразу же начались налеты. Идти вначале можно было только ночью. Днем отлеживались в кукурузе. Потом стало легче — шли лесами.

Я видел, что их рассказы мучают не только их самих, но и слушателей, и предложил прекратить расспросы и немедленно накормить товарищей.

Теперь все были в сборе. Комиссар привел к присяге тех из партизан, которые раньше по разным причинам не давали ее: Елену Ивановну, Геню, братьев Мартыненко…

В тот же день Евгений со своею командой отправился устанавливать связь с соседними партизанскими отрядами. Ему было приказано вернуться к вечеру на наше первое партийное собрание.

Состоялось оно здесь же, на поляне. Мы собрались в сторонке, под старым карагачем. Впервые мне привелось быть в одной парторганизации с сыном…

Вершины гор стояли еще розовые — ловили лучи заходящего солнца, а здесь, в долине, уже ложилась ночь. Трещали до звона в ушах цикады, сонно попискивала в ветвях карагача потревоженная нами какая-то пичуга. Вдали ржали наши кони. Караул по лагерю несли комсомольцы: Геня, Ломакин, Павлик Худоерко, Надя Коротова, Мария Янукевич. Они были преисполнены важности.

Нас, коммунистов, было в отряде двадцать шесть. Ответственным секретарем партийной организации избрали Сафронова, членами бюро — комиссара Голубева и меня.

Владимиру Николаевичу Сафронову в ту пору было лет сорок с небольшим. Его как начальника теплоэлектроцентрали на комбинате знал отлично почти весь отряд. Успел присмотреться к Сафронову и я. Он удивил меня с первого знакомства: человек с больным сердцем, с мокрым плевритом, отягощенный к тому же ответственной работой, большой, грузный, медлительный в речи, он успевал в команде особого назначения проходить все занятия наравне с молодежью. Он никогда не унывал, болезней своих будто и не замечал. Был на вид очень простодушен, но простодушие это совмещалось с непреклонной принципиальностью и объективностью. Умел он поддеть проштрафившегося товарища столь остроумно и мягко, что тому ничего не оставалось делать, как покаяться в своих ошибках. Короче, иного, лучшего партийного секретаря нельзя было бы и желать.

Здесь же, на партсобрании, Евгений рассказал о том впечатлении, какое создалось у него от первого знакомства с соседними партизанскими отрядами. Были эти впечатления не из радужных… Наши соседи плохо позаботились и о провианте своем, и о духовной пище: радиоприемников у них не было, не было ни запасов медикаментов, ни врача…

Сафронов тут же обратился с вопросом к Мусьяченко:

— Запасы бумаги у нас достаточны? Будет на чем распространять сводки Совинформбюро?

— Бумаги хватит, — ответил Петр Петрович.

— Хватит?.. — повторил Сафронов. — На что хватит? Вы с Батей, может быть, газету собираетесь издавать?

— Собираемся, — ответил невозмутимо Петр Петрович. — Шапирограф везем с собой.

— А швейных машин, часом, не захватили?

— Имеется одна…

Как вышучивали нас с Мусьяченко за эту швейную машину и какую службу сослужила она нам, я здесь рассказывать не буду.

Сафронов, как эстафету, принял слова покойного Попова: «Кому много дано, с того многое спросится». Наш отряд будет поддерживать культурную связь с соседними. Но этого мало: мы должны так расходовать провиант, чтобы в случае нужды нашлось чем помочь и соседям.

Здесь же мы установили нормы своего пайка. Они были равны нормам, установленным для бойцов. Приняли мы и устав Советской Армии.

Ущелье встретило нас неприветливо. На поляне, пока мы грузили наши запасы на подводы, заиграло в росных травах щедрое солнце, а здесь все еще стоял предрассветный сумрак. Нужно было закинуть голову назад, чтобы увидеть высоко-высоко над собой свет дня. Но и здесь жизнь брала свое. Меж гигантских камней зеленел кустарник, тонкие стволы деревьев тянулись кверху.

Дорога к нашей «отметке» шла от ущелья направо, круто вверх. Заметить, где она начиналась, было не легко: сама природа замаскировала поворот к ней кустарником и деревцами. Даже к концу нашего пребывания в горах, случалось, партизаны проскакивали мимо этих «ворот», ведущих к нашей резиденции. Правда, в дальнейшем мы и сами тщательно маскировали это место.

Кто и когда проложил эту каменистую дорогу? Несомненно, люди суровые, мужественные и мудрые, — шла она под отвесными скалами, но так, что обвалы не грозили ей, делала смелые повороты, но такие, что даже машина Гени все же могла пройти по ней.

Горы, горы и горы. Вершины их похожи на гребни застывших гигантских волн. То поднимаются они мертвым пиком к небу, то сияют на солнце яркой зеленью лугов. Чем дальше мы шли, тем выше и круче поднимались на горизонте горы.

Дорога потянулась вдоль реки Афипс. Река изгибается замысловатыми, причудливыми петлями. Подчас она описывает почти полные окружности и вдруг поворачивает назад и снова вьется, кружит, и, кажется, нет ста метров, где бы она текла прямо.

В кружеве белой пены она бежит по цветным камням. Камни просвечивают сквозь янтарную на солнце воду. Нет человека, который не скажет: как все это прекрасно!..

Но мы проклинали прекрасные горные реки: два раза нам пришлось переправляться вброд через Афипс и восемь раз через безыменную реку, скользить на ее камнях, натыкаться на острые коряги, неожиданно проваливаться в ямы.

Впрочем, под конец мы поняли, что виноваты не реки, а мы сами. Человек, за много поколений до нас проложивший эту дорогу, подводил ее каждый раз к речным перекатам (кое-где сохранились даже подводные искусственные кладки). На перекатах вода еле прикрывала камни и не доходила выше щиколоток: не сворачивай в сторону, перейдешь реку, как посуху. Генина машина и прицеп Павлика Худоерко ни разу не застряли в воде. Благополучно грохотали по обглоданным водою камням и наши подводы, лошади уверенно ступали по этим скользким голышам. На нас же самих смотреть было и больно и смешно: потные, обгоревшие на горном солнце, шли мы и молчали…