Валя не помнила, как она вылезла из ямы. Не помнила, куда шла…
Видно, судьба хранила ее в эту ночь: она не встретила ни одного немецкого патруля. Улица темная, пустынная. Темные дома стояли по сторонам…
Вдруг Валя увидела свет: он на мгновение блеснул в окне, в щелке между шторами. И Валя побежала к нему. Споткнулась, упала, опять потеряла сознание…
Когда она снова пришла в себя, был день, ярко светило солнце. Валя лежала в чистой постели. Ее плечо и грудь были туго забинтованы. У постели сидела женщина в белом халате и в белой докторской шапочке. Валя хотела было подняться, встать, но женщина остановила ее.
— Лежи, лежи, родная, — тихо проговорила она. — Ничего не бойся. С тобой друзья. Если придут чужие и будут допытываться, кто ты, запомни: тебя зовут Маргарита Николаевна Красева, ты родила сына, он умер вчера, у тебя грудница. Поняла? Запомнила?
Женщина говорила с Валей так, как говорят с малым ребенком, — ласково и в то же время настойчиво и властно. Валя послушно повторила:
— Маргарита Николаевна Красева… Родила вчера сына. Он умер. У меня грудница…
* * *
В эту ночь дежурила Валентина Викторовна Дубинина, старший врач краевого родильного дома. Во втором часу ночи она услышала на улице стон. Подошла к окну, прислушалась. Потом вышла на крыльцо. На ступеньках лежала девочка: в темноте Валентине Викторовне показалось, что ей не больше тринадцати лет. Девочку подняли, внесли в приемную. И когда увидели ее при свете лампы, даже старушка-няня — а она многое видела на своем веку — вскрикнула от ужаса. И было от чего!.. Рваная, грязная, окровавленная рубашка. Кровоточащая рана на плече. Лицо бледное, без кровинки. Седые пряди волос…
Валентина Викторовна слышала о расстрелах в городе и поняла: каким-то чудом девушка спаслась от смерти. И эта незнакомая девушка сразу стала для нее родной, как дочь.
Вероятно, то же чувство было и у сестры, помогавшей врачу. Потому что, стоило лишь Валентине Викторовне заикнуться о потере крови, о переливании, как сестра молча засучила рукав выше локтя…
За день до того, как Валя попала в родильный дом, пронесся слух: из третьей городской больницы немцы увезли всех больных в больших серых машинах и никто не вернулся ни домой, ни в больницу. Все роженицы, кто мог хоть кое-как двигаться, разбрелись по своим домам. Остались только трое: они были тяжело больны и уйти им было некуда. Это позволило Валентине Викторовне без всякой огласки поместить Валю в изолятор.
Но что было делать дальше? С часу на час в родильном доме ждали ревизии: немцы осматривали все городские больницы и только родильный дом почему-то пока оставили в покое.
Вот тут-то и посоветовала старушка-няня:
— А ты, Валентина Викторовна, забинтуй ей грудь и скажи: грудница, дескать, у нее. А там уж как бог даст…
Вале забинтовали грудь, завели на нее историю болезни.
К счастью, одна из рожениц, уходя из родильного дома в тот тревожный день, впопыхах оставила свои документы на имя Маргариты Николаевны Красевой, двадцати трех лет, служащей конторы Госбанка. И Валя превратилась в Маргариту Красеву.
Два дня прошли спокойно. Рана заживала, температура была нормальной. Но Валя по-прежнему оставалась ко всему безразличной…
На третий день, к вечеру, у подъезда родильного дома остановилась машина. Из нее вышли немецкий офицер и два автоматчика. Солдаты остались на крыльце. Офицер, не надевая халата, вошел в палату.
— Показать больных! — приказал он на ломаном русском языке. — Дать истории болезни! Документы!
Пока он просматривал документы, Валентина Викторовна думала о Вале. Вести немца в изолятор или не вести? Она ничего еще не успела придумать, как немец сам направился в изолятор.
Он грубо сдернул с Вали одеяло.
— Грудница? — произнес он, внимательно рассматривая спящую Валю. — Удивительные волосы! — пробормотал он. — Черт возьми, девчонка хороша!..
Валентина Викторовна знала: сейчас должно все решиться. Валя лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
Немец бросил одеяло на спинку кровати, повернулся и пошел к выходу.
Провожая немца, Валентина Викторовна невольно обернулась и чуть не вскрикнула: Валя сидела на кровати, в ее глазах горела неукротимая ненависть.
Как только немец уехал, Валентина Викторовна побежала к Вале. Девушка бросилась к ней на грудь и сказала, волнуясь:
— Я осталась жить, Валентина Викторовна… Я осталась жить и буду жить для того, чтобы мстить немцам… Знаю: в городе есть люди, которые хотят делать то же, что и я. Вы должны мне помочь отыскать их!
Дня через два Валя заявила Валентине Викторовне, что пойдет к Свириду Сидоровичу Лысенко, инженеру Главмаргарина.
— Только к нему, Валентина Викторовна! Только к нему, — твердила она. — Он все поймет… Он поможет мне!
Валентина Викторовна решила сначала сама сходить к Лысенко и посмотреть, что это за человек. Она его совершенно не знала.
Пришла она к Лысенко под вечер. Вначале он показался ей суровым, неразговорчивым, замкнутым человеком. И ей трудно было рассказать ему о Вале. Она долго говорила о каких-то посторонних, никому не интересных вещах, приглядываясь к Лысенко. Он терпеливо слушал, потом неожиданно перебил, улыбнувшись в свои рыжие усы:
— Вот что, дорогой товарищ, выкладывайте-ка вы все как есть. И бросьте эту канитель. Ваша конспирация белыми нитками шита.
И Валентина Викторовна все рассказала ему — о расстреле, о чудесном Валином спасении, о ее желании мстить немцам.
— Одержимая, говорите? — спросил Лысенко, внимательно выслушав. — Я так полагаю: драться надо, любя жизнь. Иначе не победить. Ну, да ничего… Не хвастая, скажу: у меня припасено для Вали такое лекарство, которого вы, доктора, прописать ей не можете… Присылайте ее ко мне.
Провожая свою гостью, Лысенко осторожно тронул ее за локоть и показал глазами в сторону соседней комнаты. Там, разложив на столе разобранный тромбон, сидел незнакомый Валентине Викторовне молодой человек и сосредоточенно что-то делал, не замечая, что на него смотрят.
— Вот мое лекарство! — шепнул Лысенко. — Безотказно подействует, уверяю вас, дорогой товарищ!..
Когда Валя шла к Лысенко, ей казалось, что в груди у нее кусок льда. Пусто и тошно было на душе. Она шла и думала: все расскажу ему, все…
Лысенко встретил ее, будто они виделись только вчера, будто не было ни войны, ни немцев, ни всего этого ужаса. Он говорил с Валей о каких-то пустяках — о новом сорте огурцов, которые хотел в этом году вырастить на своем огороде.
Неожиданно в окно постучали. Валя вздрогнула, обернулась. Но окно было занавешено — уже вечерело, — и она ничего не увидела.
— Наконец-то! — обрадованно сказал Лысенко. — Погоди, я сейчас…
Валя слышала, как он открыл дверь и с кем-то пошептался в прихожей. Потом дверь широко распахнулась. Перед Валей стоял Котров. Глаза его сияли такой радостью, что Валя забыла обо всем пережитом, бросилась к нему. Когда он целовал ее руки, гладил ее поседевшие волосы, она чувствовала: тает, тает лед, на сердце становится теплее…
Валя вырвалась из объятий Котрова, обняла Лысенко и поцеловала его в колючую, небритую щеку.
— Вот так-то лучше, родная! — сказал Лысенко. — И не рассказывай нам сегодня о том, что было. Не надо. Давайте лучше выпьем, друзья!
Лысенко разлил в стаканы терпкое кубанское вино.
— За жизнь, новорожденные! — сказал он, высоко поднимая стакан. — За жизнь, за любовь, за ненависть и борьбу…
Глава IV
Когда на комбинате Главмаргарин затихли взрывы и осела поднятая ими пыль, Гавриил Артамонович Шлыков начал обход комбината. Он шел сгорбившись, чуть прихрамывая на правую ногу, тяжело опираясь на суковатую палку. Вся жизнь на комбинате замерла. Таким Шлыков еще никогда не видел комбинат. Бесформенными громадами стояли машины, развороченные взрывом. На гидрозаводе толом сорвало крышу. Желтая пыль покрыла цветники, хлопковое семя продолжало гореть в силосных башнях…
