Вечером, когда уже начинало темнеть, Егоров опять подошел к воротам дома № 30. Двор был пуст. Ушли даже часовые. Ветер шелестел обрывками бумаги. Где-то напротив, очевидно в кафе, гнусавый голос пел немецкую песенку под аккомпанемент жиденького оркестра…

Как уже говорилось выше, инженер Иван Петрович Котров отправился в третью городскую больницу получить справку о болезни. Он пошел туда утром двадцать второго августа, то есть на следующий день после «регистрации» евреев на улице Орджоникидзе.

Еще издали, подходя к зданию больницы, он увидел: перед подъездом стоит большая серая крытая машина. Санитары выносили и вели под руки больных. Одних уже посадили в машину, другие упирались, спорили… Немецкие солдаты, ругаясь и крича, силком вталкивали больных.

Котров понял, что дело неладно, хотел отойти в сторону и отправиться восвояси домой.

Но вдруг он увидел знакомого старика Трофимова. В больнице их койки стояли рядом. И вот этот самый Трофимов — у него был рак желудка — тоже, очевидно, понял, что дело неладно, и тихонько пополз в сторону, кусая губы от боли. Котров бросился к нему, хотел помочь. Внезапно как из-под земли вырос немецкий лейтенант: «Кто такой?» Котров начал было говорить про справку о болезни. Лейтенант не дослушал, схватил Котрова за шиворот. Немецкие солдаты впихнули его в машину. Дверь захлопнулась.

Трудно рассказать, что творилось в этой проклятой машине. Люди кричали, падали, рвали на себе одежду, лезли к дверям, давили друг друга…

Котров сразу почувствовал сильный запах газа и понял, что их хотят отравить. Его спасли те навыки и знания, которые он приобрел, работая в Осоавиахиме: он сорвал рубашку, смочил ее своей мочой и закрыл рубашкой рот, нос, глаза, уши.

Что было дальше, Котров не помнил: он потерял сознание.

Когда пришел в себя, долго ничего не мог понять. Ночь. Тишина… Страшно болит голова. К горлу подкатывает тошнота, как после тяжелого угара. Холодно… Тут только Котров заметил, что он совершенно голый. На нем, под ним, рядом с ним — тоже голые люди — холодные мертвецы! У Котрова от ужаса волосы на голове зашевелились: показалось, что он лежит в могиле. И так захотелось жить, работать, ходить по земле, видеть солнце, небо, людей!

Котров с трудом выбрался из кучи мертвецов и осмотрелся. Оказывается, их бросили в противотанковый ров, за рощей, у Покровки.

Что было делать? Возвращаться в город нельзя: ночью, да еще в таком виде, немцы его обязательно пристрелят. Котров вспомнил о Свириде Сидоровиче Лысенко, инженере маслоэкстракционного завода, ныне одном из руководителей подполья. Вместе с Лысенко Котров попал в аварию на комбинате, вместе с ним лежал в больнице. Лысенко жил недалеко, на окраине Покровки.

Котров плохо помнил, как он добрался до него. И что же? Лысенко даже не очень удивился, когда увидел перед собой поздно ночью Котрова — голого, грязного, исцарапанного. Когда, одевшись и помывшись, Котров рассказал ему о газовой машине, в глазах Лысенко мелькнули ужас и недоверие. Впрочем, и самому Котрову казалось порой, что все это было тяжелым кошмаром, бредом…

Днем, отдохнув, Котров сидел за столом и пил чай со Свиридом Сидоровичем. Он чувствовал себя так, словно снова на свет родился. И вдруг он увидел: по тротуару идет немецкий солдат.

В глазах у Котрова помутилось. Он рванулся к окну. Хотелось убить, своими руками задушить эту зеленую гадину…

Лысенко вовремя оттащил его от окна. А когда Котров успокоился, сказал:

— Вот что, Иван, выбирай: или ты будешь истеричной девицей — и тогда уходи от нас; или будешь мужчиной, солдатом — тогда оставайся с нами… Я тоже ненавижу немцев. Но я не бросаюсь на них, как разъяренный бык, завидев зеленый мундир. Потому что знаю: так нам их не победить… Собери в кулак свои чувства, волю и, прежде чем замахнуться, подумай: не ударишь ли впустую? А когда придет время — бей так, чтобы наверняка, насмерть. Уж тут не жалей и своей жизни… Понял? Вот и выбирай…

Котров остался у Свирида Сидоровича Лысенко. Вскоре он стал связным. Чтобы можно было по ночам ходить по Краснодару, Лысенко выправил ему документы на имя тромбониста из ночного немецкого кабачка на Буденновской и даже раздобыл тромбон. И Котров безбоязненно ходил по городу с этим инструментом, исполняя различные поручения. Потом его назначили руководителем подпольной городской комсомольской организации.

…Хорошо помню, как в середине апреля 1943 года я встретился с Валей. Краснодар был свободен! Как и в тот раз, когда Евгений познакомил меня с ней, Валя сидела на подоконнике. Окно было открыто. Ярко светило весеннее кубанское солнце. И снова мне прежде всего бросились в глаза ее волосы.

В первый день нашего знакомства они сияли на солнце, как тонкие золотые нити. Теперь в золото вплелось серебро…

Другими стали и глаза у Вали. Год назад в них светились бездумная молодость, задор. Теперь это были глаза женщины, много видевшей, много испытавшей, но еще сильнее полюбившей жизнь…

— До сих пор не могу понять, — рассказывала Валя, — почему тогда, на базаре, я побежала от прилавка, за которым стояли немецкие жандармы. Один из них просматривал мои документы. Неожиданно у него за спиной появился какой-то субъект в штатском. Он что-то шепнул жандарму на ухо, и они оба внимательно взглянули на меня. Глаза жандарма были холодные, пустые. Но взгляд штатского был отвратителен. Будто холодная, скользкая гадина заползла мне за одежду… Это было так страшно, так гадко, что я инстинктивно бросилась прочь…

История Вали такова. По совету Евгения дня за два до прихода немцев она уехала из Краснодара на грузовике вместе со своей матерью и маленькой сестренкой. Недалеко от города за машиной погнался «мессершмитт», бросил бомбу. Мать и сестру убило, машину исковеркало. Валя уцелела каким-то чудом. Ничего другого ей не оставалось, как, похоронив с помощью неизвестных бойцов мать и сестру, вернуться в город, уже захваченный немцами. Чуть живая от горя и усталости, она зашла на рынок — ей захотелось выпить стакан молока. И тут ее схватили…

Валя была ранена в плечо. Пуля прошла навылет. Было очень больно, сильно текла кровь. В автомобиле ей кое-как удалось унять кровь, но боль не прекращалась. Кружилась голова…

Всех арестованных на базаре вывезли за город. Проехали рощу. В поле машины затормозили.

— Скорей, скорей! — кричали немцы, выталкивая людей из автомобилей.

С каким-то странным равнодушием смотрела Валя вокруг. Она понимала, зачем их привезли сюда. Но ей было все безразлично. Слишком велико было ее горе. К тому же она потеряла много крови, мутился рассудок, и ей казалось: это не она стоит здесь, в поле, ожидая расстрела…

— Снять одежду! — приказали немцы. — Копать яму!

Валя попыталась было раздеться — и не смогла: мешала рана. Все с тем же безразличием стояла и смотрела… Одни с покорностью брались за лопаты, другие в отчаянии ломали руки, хватались за голову. У старика, стоявшего рядом с Валей, по лицу катились крупные слезы. Пронзительно плакали, кричали дети.

Немцы бросались в толпу, кололи штыками, били прикладами тех, кто мешкал раздеваться или слишком медленно копал землю. Мужчина в сером костюме бросился с лопатой на ефрейтора. Его тотчас пристрелили…

Толпа стихла. Застучали лопаты о землю…

— Раздевайся! — гаркнул немец, подходя к Вале.

Валя показала ему на свою рану. Он выругался и сорвал с нее платье. Она почувствовала мучительную, режущую боль, будто раскаленное железо коснулось плеча.

— Строиться на краю ямы! Скорей! Скорей! — торопили немцы.

Валя нашла в себе силы подойти к яме. Глаза застилал туман. Болело плечо. Из открытой раны по рубашке текла кровь.

Ефрейтор подал какую-то команду. Валя увидела дула винтовок, направленных на толпу, но не слышала залпа: перед глазами мелькнули красные круги — и она потеряла сознание…

Когда она очнулась, была уже ночь. Удушающе пахло кровью. Вокруг лежали мертвецы, кое-как забросанные комьями земли. На Вале тоже лежали комья земли. По-видимому Валя потеряла сознание за несколько мгновений до залпа, упала в яму, и ее не задели пули…