— Я не так примитивен, как вы себе представляете, — ответил Кристман. — Я знаю, вы — точный слепок вашего отца и ни при каких обстоятельствах не станете шпионом. Да мне и не надо этого. Я пришел предложить вам союз и просить вашей помощи во имя блага вашего народа… Я уже сказал: мы явились сюда, на Кубань, друзьями — такова воля фюрера. Но среди нас есть ограниченные люди с чересчур прямолинейным мышлением. Они не знают вашего народа. Они не знают его обычаев, священных традиций. Не скрою от вас: мы допустили кое-какие ошибки, некоторые мои работники погорячились — и, возможно, пострадали невинные. Вот именно для того, чтобы эти ошибки не повторялись, чтобы не было ненужных жертв, я и прошу вас быть моим советчиком и консультантом. Не больше! Мне кажется, я правильно остановил свой выбор на вас: вы — казак, вы знаете свой народ, родную Кубань, вы — патриот, и кубанцы вам поверят, как сыну честного кубанского казака, широко известного в крае. Я не предлагаю ничего, порочащего вас, ничего, что в какой-либо мере могло бы оскорбить ваше чувство патриотизма. Наоборот: я зову вас стать активным другом вашего народа, его защитником. Вы поняли меня? Никаких шпионских сведений, никакой измены, никакого предательства! Только помощь в налаживании дружбы между великой Германией и славным кубанским казачеством. — Кристман помолчал. — Что же вы ответите мне?

— Я не верю вам, — проговорил Жора.

— Я ждал этого ответа: обстоятельства, естественно, заставляют вас быть настороженным. Но, поверьте, я не желаю вам зла. И, чтобы не быть голословным, приведу вам маленькое доказательство этого.

Кристман медленно наклонился и поднял с пола небольшой остро отточенный кинжал, который обычно в аулах носят черкесские девушки.

— Этим кинжалом, — сказал Кристман, не повышая голоса, — вы хотели убить меня. Другой на моем месте приказал бы вас повесить. А я предлагаю вам союз и никогда больше не вспомню об этом.

— А если я… откажусь? — спросил Жора.

Кристман пожал плечами.

— С вами поступят, как с обычным военнопленным — и ничего более. Прошу вас — подумайте… Я не хочу неволить вас быстрым ответом. Но помните: чем скорее вы решитесь, тем меньше будет невинных жертв, тем лучше будет для Кубани и лично для вас, конечно. Этот кинжал я возьму себе на память. До свиданья. Поправляйтесь.

Кристман кивнул головой и вышел.

В коридоре полковника поджидал Булгаков.

— Слушайте меня внимательно, доктор! — Кристман говорил холодно и строго. — Раненый должен выздороветь. Все, что вам потребуется для этого, получите через моего адъютанта. Помните: если молодой человек неожиданно умрет или исчезнет из больницы, я прикажу содрать с вас живого кожу.

Не дожидаясь ответа, полковник вышел на крыльцо и сел в машину…

В один из ближайших дней Булгаков, как обычно, принимал больных. Последним из числа записавшихся был коммерческий директор акционерного общества «Камелия». Он недолго задержал доктора: почтенный старик с седой бородой попросил проверить его сердце и выслушать легкие. У него оказался склероз, свойственный его возрасту, а беспокоивший его кашель был горловым и не вызывал никаких опасений.

— Простите, доктор, — сказал Арсений Сильвестрович Булгакову, когда тот протянул ему рецепт. — Знакомые говорили мне, что у вас в больнице лежит раненый русский офицер. По всем признакам — это мой племянник. Я прошу вас разрешить мне навестить его.

— Нет, это невозможно, — ответил Булгаков. Он хорошо помнил предупреждение Кристмана.

— Поверьте, доктор, мое посещение ему крайне необходимо! — в голосе Арсения Сильвестровича звучала глубокая взволнованность. Доктор Булгаков подумал о странных посещениях немцев, о тревожном состоянии раненого лейтенанта и сказал:

— Хорошо. Идите… Последняя дверь направо. Но только недолго.

Арсений Сильвестрович был старым другом семьи Жоры, и Жора тотчас узнал его, несмотря на то что седая борода, которую Арсений Сильвестрович отпустил перед уходом в подполье, изменила его облик.

Жора рассказал коммерческому директору обо всем пережитом — о лагере, о переводе в больницу, о немецких подарках, об адъютанте Штейнбоке, о Кристмане и его предложении, о злополучном кинжале. Это ведь был первый человек, с которым он мог открыто поделиться всем, что терзало и мучило его.

— По ночам у меня в комнате дежурит сестра Бэлла, милая черкесская девушка, — рассказывал Жора. — В ночь перед приходом Кристмана я случайно увидел у нее небольшой кинжал — маленький, острый клинок, который обычно носят девушки-черкешенки. Я упросил Бэллу дать мне этот кинжал. Я хотел убить Кристмана… Но когда Кристман пришел… Это было так неожиданно… кинжал выпал у меня из рук… Скажите, что мне делать?

— Что делать? — тихо переспросил Арсений Сильвестрович. — То же, что сделал бы твой отец на твоем месте: бороться.

— Бороться? Но как? Я в плену, я не могу шевельнуть рукой. За мной, я уверен, следят агенты Кристмана. Мне не убежать отсюда… Нет, я уже бессилен бороться. Мне остается одно — умереть!..

Арсений Сильвестрович молчал, не спуская с Жоры глаз.

— Я думал, ты тверже и разумнее, — проговорил он.

— Но что же мне делать? — повторил Жора. — Что?

— Согласиться! Идти к Кристману.

— Как? Быть немецким шпионом? Никогда!

— Это нужно сделать, мой друг! Ты пойдешь работать в гестапо. Вначале Кристман будет скромен: он — умная и хитрая бестия. Но с каждым днем он будет становиться смелее. Он потребует от тебя предательства. Ну что ж, тогда мы бросим ему кость… Ты должен смотреть за ним в оба. И — кто знает? — может быть, ты сумеешь спасти десятки жизней, схватить самого Кристмана за горло и поможешь нам нанести ему удар… Словом, ты будешь нашим разведчиком в гестапо.

— «Нашим»?..

— Мы не одни с тобой остались в Краснодаре. Нас много. Каждый из нас делает свое дело, и никто не отчаивается, никто не думает о смерти… Слов нет: бороться с Кристманом трудно. Но разве это не то самое, чему учила тебя партия, чему учил отец, о чем ты сам мечтал: быть на самом опасном посту, быть в первой штурмующей шеренге, когда грянет бой? Партия оказывает тебе эту честь: я говорю с тобой не только как друг твоего отца, но и как представитель штаба партизанского движения Юга, как представитель партии…

Жора молчал. Он лежал бледный, неподвижный, сдвинув брови, и смотрел в одну точку на потолке. Арсений Сильвестрович не торопил его. Он понимал: сейчас Жора решает судьбу своей жизни…

— Вы мне поможете, Арсений Сильвестрович? — спросил наконец Жора.

— Мы все будем бороться с тобой рука об руку. Но об этом поговорим потом — я еще загляну к тебе. А пока поправляйся, набирайся сил. Когда к тебе явится Кристман, скажи ему «да»…

Через несколько минут после ухода Арсения Сильвестровича Булгаков пришел к Жоре — и не узнал своего пациента.

— Долго мне еще валяться, доктор? — встретил его Жора вопросом. — Я готов следовать всем вашим предписаниям, только скорее поставьте меня на ноги.

В течение следующей недели коммерческий директор «Камелии» дважды приходил на прием к доктору Булгакову и каждый раз навещал Жору.

Спустя десять дней к больному снова явился лейтенант Штейнбок. Жора просил его передать полковнику Кристману одно слово: «Согласен».

Так Жора поступил на службу в гестапо.

Однажды рано утром Краснодар был взволнован объявлением городской управы, расклеенным на заборах и стенах домов. В объявлении говорилось, что сегодня в три часа дня немцы проведут через город партию русских военнопленных. Дальше сообщалось, что жители Краснодара могут передать военнопленным продукты у Красного собора, где будет остановка колонны пленных.

В назначенный час на большой площади у собора собралась громадная толпа.

Котров, которому было поручено присутствовать на соборной площади, немного запоздал. С трудом добравшись до улицы Седина, он увидел: вдоль всей Пролетарской до самой площади стояли женщины, пожилые мужчины, ребятишки. У всех в руках были узелки с хлебом, салом, помидорами, яблоками. Кое-кто из хозяек принес даже ведра с горячим, дымящимся борщом. А на балконах и крышах больших домов возились немецкие кинооператоры и фотографы устанавливали свои треножки.