Проходными дворами Котров пробрался на улицу Коммунаров, где жили его знакомые. Ему повезло: они оказались дома, и вместе с ними он устроился на высоком крыльце, откуда вся соборная площадь была видна как на ладони.

Толпа волновалась, возбужденно шумела. Все хотели поскорее увидеть наших военнопленных и передать им свои скромные подарки. Тут же на площади стояли немецкие офицеры, в толпе бродили полицаи, — и никто из них не пытался разогнать собравшихся.

Внезапно послышались крики:

— Идут! Идут!

В нескольких шагах от Котрова стоял полицейский. В руках у него был букет цветов. Размахивая им над головой, он кричал:

— Идут! Идут!..

Котрову стало не по себе. Чему радуется этот полицай? И почему у него цветы?..

Толпа зашумела сильней. Задние приподымались на цыпочки, вытягивали головы, пытались протиснуться вперед.

Наконец показалась группа военнопленных. Их было не более тридцати — сорока человек. Грязные, оборванные, с изможденными лицами, они шли по мостовой, беспокойно озираясь.

Толпа бросилась к пленным. Со слезами на глазах краснодарцы протягивали пленным свои подарки.

Но пленные испуганно отталкивали их.

— Спасибо, родные… Не надо… Не надо, — говорили они, то и дело оглядываясь на немецких конвоиров. — Нам запрещено брать… Убьют…

Неожиданно послышался глухой рокот моторов. На площадь въехал огромный запыленный грузовик. Брезент, покрывавший его, был снят. Котров вскрикнул от удивления: в кузове машины на носилках лежали раненые немцы.

За первой машиной шла вторая, третья, четвертая. В них тоже были раненые немцы. Они лежали вплотную друг к другу, обмотанные белыми бинтами, на которых кое-где проступали темные пятна крови.

— Наши!.. Ура!.. — закричал полицай, стоявший рядом с крыльцом. Он взмахнул рукой, и в кузов машины полетел букет цветов.

Это послужило сигналом.

— Наши! Наши! — кричали полицаи, сновавшие в толпе. Они бросали цветы, махали платками.

Немецкие кинооператоры вертели ручки своих аппаратов, фотографы щелкали затворами.

Толпа сразу притихла. Одни ничего еще не могли понять, другие, сразу смекнув, в чем дело, стояли молча, возмущенные этой гнусной инсценировкой.

У Котрова так все и кипело внутри. Он соскочил с крыльца и, расталкивая толпу, поспешил к Деревянко: надо было как можно скорее рассказать ему о провокации на соборной площади.

Но Котров не застал Деревянко в картонажной мастерской. Прождав около часа, он решил вернуться домой, к Вале, — она все еще жила у Лысенко.

Котров шел и с отвращением думал о том, как подло обманули немцы краснодарцев, с каким цинизмом они использовали лучшие чувства людей в целях своей лживой пропаганды, как все это было низко и в то же время глупо и бессмысленно! Сегодня же эта провокация станет известна всему городу… Ну что ж — тем хуже для немцев!..

И вдруг у Котрова мелькнула неожиданная мысль.

По слухам, раненых немцев привезли в город с юга. До последнего времени там было тихо. Что же это значит? Что за изменение в военной обстановке?.. Не началось ли наше наступление?

Котров спешил домой. Ему хотелось как можно скорее поделиться с Валей своими мыслями.

Валя встретила Котрова в прихожей: уже два дня, как она поднялась с постели и хотя с трудом, но все же бродила по комнатам.

— Ты был у собора? — первое, о чем спросила Валя.

Оказывается, она уже все знала: ей рассказала сестра Лысенко, забежавшая проведать больную.

— Какая низость! — говорила Валя. — Для чего этот обман? Чтобы в какой-то паршивой фашистской газетке поместить фотографию с надписью: «Население столицы Кубани восторженно встречает наших храбрых солдат, раненных на поле боя…» — Ее возмущала эта выдумка немцев. — Нет, Ваня, больше я не могу сидеть без дела! Вот придет сегодня Лысенко, я ему скажу… Пусть даст мне работу!.. Я абсолютно здорова!

В этот вечер им пришлось долго ждать Лысенко: у того выдался трудный день.

В обеденный перерыв по комбинату разнесся слух об инсценировке на соборной площади. Услышав об этом, Лысенко сейчас же обошел все заводы. Рабочие волновались. Всюду только и было разговоров что о немецком обмане.

Молодежь, особенно комсомольцы из батуринской бригады, надолго задержали Лысенко.

— Сколько еще можно терпеть? — с негодованием говорили молодые рабочие. — Бить надо немцев, а мы тут дурака валяем!..

Они настаивали на том, чтобы прежде всего расправиться с предателями, намекая на Шлыкова.

Нелегко было Лысенко хоть немного утихомирить горячую молодежь…

С комбината Свирид Сидорович прямо пошел домой. На ближайшем перекрестке его поджидала Скокова. Она сообщила, что сегодня на имя Штифта пришло письмо, в котором подтверждалось, что на днях в Краснодар должен приехать Родриан вместе с группой инженеров.

Лысенко ни минуты не сомневался, что Родриан сейчас же заявится на комбинат. Приезд Родриана, разумеется, меньше всего устраивал Лысенко. Он понимал, как и говорил об этом на партийном собрании, что Родриан, хорошо знавший производство, — не Штифт, да и инженеры — не то, что тупоумный фельдфебель Штроба. С ними придется держать ухо востро!

Лысенко решил зайти к Арсению Сильвестровичу, сообщить ему новости и попросить совета. Но коммерческому директору «Камелии», оказывается, уже все было известно: и немецкая провокация на соборной площади, и возмущение ею рабочих на комбинате, и даже предстоящий приезд Родриана.

— Все знаю, — сказал он Лысенко. — И даже чуть больше. Могу поздравить, дорогой: наши партизаны начали всерьез бить немцев.

Арсений Сильвестрович рассказал Лысенко, что на основной железнодорожной магистрали, где-то в районе Георгие-Афипской или Северской, партизаны пустили под откос немецкий эшелон. Одновременно с этим там же была разгромлена большая немецкая мотоколонна. Какой партизанский отряд совершил это — пока было неизвестно. Установлено одно: немцы понесли тяжелые потери, и те раненые, которых немцы привезли сегодня к собору, были доставлены как раз с места партизанских диверсий.

— Сейчас, Свирид, главное, — говорил Арсений Сильвестрович, — успокоить комбинатскую молодежь. Разъяснить ей законы «тихой войны». Наступают трудные времена… Одно лишнее слово может погубить все…

Как только Лысенко пришел домой, к нему подсели Валя и Котров.

Валя горячо и взволнованно говорила о том, что у нее нет больше сил сидеть без дела, что долг каждого советского патриота — мстить немцам и в первую очередь предателям и изменникам.

— Вот взять хотя бы вашего Шлыкова, — говорила Валя. — Вчера ко мне Миша заходил, из батуринской бригады. Рассказывал о нем… Слушать было страшно! Рабочий, старый член партии — и вдруг стал изменником, к немцам в лакеи записался!

Лысенко, обычно такой сдержанный, вдруг покраснел и вскочил из-за стола.

— Помолчи! — крикнул он. — Молода ты еще о людях судить!

Он прошелся по комнате. Потом, словно извиняясь за резкость, погладил оторопевшую Валю по волосам.

— Поседела, а ума не нажила! Верь мне: мы все видим, все знаем. А Шлыкова оставь в покое… Подожди — дальше виднее будет…

— Да невмоготу ждать, Свирид Сидорович!

— Невмоготу? — повторил Лысенко. — Ты солдат, Валентина, а у солдата, если только он не трус и не тряпка, нет и не может быть такого слова — «невмоготу». Поняла? Кстати, имей в виду: скоро пойдешь на работу. А сейчас, друзья, спать…

Но Лысенко долго не мог уснуть. Лежа в темноте, он обдумывал один смелый ход, который, по его расчетам, должен был дать двойной результат: с одной стороны, дать выход энергии, накопившейся у молодежи, а с другой — отвлечь внимание немцев, начинавших догадываться, что в городе работает разветвленная сеть подпольщиков…

«Надо сделать так, — думал Лысенко, — чтобы немцы решили, что в ряде диверсий, происходивших в городе, повинны не подпольщики, а отряды партизан, действующих на окраинах города!»

Через два дня Деревянко вызвал к себе Котрова.

— Готовься, Ваня! Тебе поручено ответственное дело.