Никого из рабочих в эти дни на комбинате не было. Получив расчет, они сидели по домам, многие эвакуировались. На всей огромной территории комбината кроме Шлыкова осталось несколько сторожей.
Шлыков медленно шел из цеха в цех, и лицо его было суровым, сумрачным, неподвижным. Словно он ходил по дорожкам запущенного кладбища, на котором похоронены его близкие…
Шлыков был назначен основным руководителем подпольной группы комбината. И вот теперь, осматривая комбинат, он думал о том, что приближалось время, когда он должен был начать действовать, оправдывая доверие, оказанное ему партийным руководством.
Недавно ему перевалило за шестьдесят. Вся жизнь его прошла на комбинате. Еще до революции, юношей, начал он работать здесь, на полукустарном предприятии немца Родриана. Он был на хорошем счету у хозяина. После Октябрьской революции Родриану каким-то образом удалось пролезть в главные инженеры треста Росжирмасло, и он продолжал руководить своим прежним краснодарским предприятием. Шлыков остался работать на старом месте. После шахтинского процесса Родриан бежал в Германию. Началось строительство нового, грандиозного комбината Главмаргарин, который ни в какое сравнение не шел с жалким родриановским хозяйством. Шлыков работал на строительстве, отдавая работе весь свой опыт и знания. Его назначили директором бондарного завода комбината. Рабочие любили Шлыкова. Он был старым членом партии. Помню, в те дни, когда шла организация партизанского отряда и подпольной группы, как-то раз у Евгения собрались ведущие инженеры комбината, завербованные частью в отряд, частью в подпольную группу. Среди них был и Шлыков.
Речь шла о том, как выполнить приказ о выведении из строя комбината в случае прихода немцев.
Люди, сидевшие передо мной, собственными руками создавали все эти заводы. Они вложили в них свои знания, свою энергию, свой творческий порыв — все, на что только способен советский человек. И вот теперь они собрались для того, чтобы договориться, как превратить в ничто все, что сделали своими руками.
Все были взволнованы, и все старались побороть это волнение, скрыть его от других.
Спокойнее всех вел себя Шлыков. Мне это показалось странным. Ведь он, лучше чем кто бы то ни было другой, знал, как родились и выросли эти заводы…
Разгорелись споры. Большинство собравшихся считало, что немцам надо оставить одни развалины: только тогда будет полная гарантия, что врагам не удастся восстановить заводы.
Шлыков придерживался иного мнения. Не спеша вытащил он из кармана потрепанную записную книжечку и обстоятельно изложил свой вариант. Он предлагал взорвать только очень немногое. Все же остальное, особенно сложные агрегаты, вывести из строя «осторожненько», как он говорил, вынув из них ответственные детали и спрятав их в надежном месте.
— Рвать — самое простое, — говорил он. — А ведь мы вернемся. Непременно вернемся! Так неужели снова по кирпичику собирать то, что строили годами?.. Немец, товарищи, не так уж смекалист! Если к нему по-умному подойти — обмануть его не так уж трудно. А если дело сорвется у нас — взорвать всегда успеем…
Свое предложение он подкрепил точными цифровыми выкладками и техническими расчетами. Видно было, что старик давно уже все обдумал и подсчитал…
В предложении Шлыкова было много заманчивого: его вариант позволял нам по возвращении сравнительно быстро пустить в ход заводы комбината. Но был в этом предложении и большой риск: если подпольная группа комбината провалится, если найдется предатель среди оставшихся инженеров, немцы смогут быстро наладить на комбинате производство.
Я смотрел на спокойное, суровое лицо Шлыкова, окаймленное седой круглой бородкой, и не мог понять, что это: твердая вера Шлыкова в свои силы или что-то другое, о чем страшно было и думать…
После долгих споров был принят вариант, в который вошло многое из предложенного Шлыковым, и, надо сознаться, этот вариант казался мне тогда весьма рискованным.
Все разошлись. В кабинете остались трое: Евгений, Шлыков и я.
— Вот что, Гавриил Артамонович, — сказал сын, — решено вас «разжаловать»: придраться к чему-нибудь, распушить как следует в приказе и превратить вас из директора бондарного завода в простого кладовщика, исключить из партии… Пожалуй, в таком положении вам будет легче сговориться с немцами. Как вы полагаете?
— Так… Значит, выходит, на старости лет я вернусь в первобытное состояние? — Шлыков усмехнулся. — Что ж, вы правы, Евгений Петрович: пострадавшему при Советской власти у немцев будет больше веры!..
На этом наша беседа закончилась. Спустившись по внутренней лестнице, мы втроем вышли на двор, залитый асфальтом, и свернули на широкую аллею. По бокам ее росли тенистые платаны, акации. На газонах, обсаженных вечнозелеными кустарниками, цвели левкои, махровая гвоздика и множество роз — пунцовых, чайных, белых. Над бассейном бил фонтан.
Вдоль главной аллеи тянулись здания основных корпусов комбината. За ними, начиная от теплоцентрали, шли вспомогательные цехи, склады, механические мастерские, бондарный завод Шлыкова, и снова — склады, мастерские, лаборатории…
— Сядем, — предложил Шлыков. — Нога что-то разболелась…
Мы сели на скамейку. Пахло розами. Шумел фонтан, и ветер обдавал лицо водяной пылью. Зарево заката пылало за высокими зданиями основных цехов, а с востока уже ползли сумерки…
Шлыков поднялся, опираясь на палку:
— Вот, смотрю и никак поверить не могу, что это явь, что не во сне мне это снится. Вы, Евгений Петрович, молоды и, пожалуй, меня не поймете, а ведь я собственными руками строил все это, сам кирпичи клал! — Впервые в его голосе послышалось волнение. — Видно, глубоко врезались мне в память старые родриановские бараки… Да, удивится господин Родриан!
— Он уж, наверное, давно в земле гниет! — заметил Евгений.
— Нет, не гниет. Благополучно здравствует Вильгельм Карлович Родриан. И, конечно, незамедлительно пожалует сюда…
— Неужели жив? — удивился сын. — Откуда вы знаете?
— Так, краем уха слышал, — коротко ответил Шлыков и, насупившись, замолчал…
* * *
…У механических мастерских Шлыкова встретила Анна Потаповна. Вся ее жизнь, как и жизнь Гавриила Артамоновича, была связана с комбинатом. Потаповна тоже помнила времена Родриана. На ее глазах строились и росли заводы. Она сама сажала вот эти акации и розы в скверах. Ее муж, мастер маслоэкстракционного завода, умер несколько лет назад. В тот же год умерла и ее дочь, работавшая инженером в механических мастерских. Анна Потаповна осталась одна-одинешенька. Ей предлагали уйти на пенсию. Сестра звала ее к себе в богатую кубанскую станицу. Но Анна Потаповна осталась на комбинате. Она стала табельщицей в механических мастерских. Работавшая там комсомольская бригада Батурина — горячая, шумливая молодежь — уважала и побаивалась Потаповну. Стоило батуринцам провиниться в чем-нибудь, не выполнить план, снизить темпы работы, Потаповна строго журила их…
Когда немцы подходили к Краснодару, ей предложили эвакуироваться в тыл. Два раза старушка упаковывала свои вещи, но… так и не смогла расстаться с комбинатом.
— Нет, не могу, — говорила она. — Не могу! Как я уеду? Здесь родилась, здесь и умру…
И вот Потаповна встретилась со Шлыковым у механических мастерских. Пожалуй, в это время они были одни на громадной территории покинутого всеми комбината.
— Ты здесь, Потаповна? — Шлыков обрадовался. — А я уж хотел было идти к тебе… Собирай-ка на завтра табельщиков и сторожей, становитесь у проходных.
— Это зачем же? — насторожилась Потаповна.
— Как зачем? Надо хозяину все сдать в полном порядке.
— Хозяину?.. Какому?
Шлыков помолчал. Потом сказал, твердо и строго глядя Потаповне в глаза:
— Тому, кого совесть твоя хозяином считает… Поняла?
И Шлыков пошел дальше, неторопливо, как всегда, постукивая клюшкой…
Анна Потаповна долго смотрела ему вслед. Что хотел сказать Шлыков этими не совсем понятными словами? Непонятными? Да как могла она подумать про него дурное?.. «Нет, был нашим Артамоныч и останется нашим до конца дней своих!» — решила старуха, и сразу на душе у нее стало легче и светлей.
