Рыжеволосая красавица Виолетта Вокалова, по всей видимости, уже кончала. Глаза ее сияли, щеки горели, ноздри раздувались: «Это было что незабываемое! Это было великолепно! Он то поднимал меня в ввысь, то бросал в пропасть, то поднимал, то бросал, то поднимал, то бросал… Какое чудо этот Вахтанг! Или это был Самвел?! А впрочем, какая разница. Главное, что это было что-то невероятное, что-то бесподобное!!!»

На последней парте сидела Дарья Смирнова. Скромница, отличница. Впервые Даша пряталась за спинами подруг, кусала губы и еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. От стыда. Она была девственницей.

В марте у нас погода хреновая. Даже хуже, чем в апреле. Хотя про апрель много хорошего тоже трудно сказать. Первое апреля выдалось холодным, ветреным, а тут еще эта дурацкая демонстрация. Я несу портрет Гоголя. Вокруг мелькают портреты других сатириков: Зощенко, Аверченко, Бухова, Ласкина. Две близняшки несут Ильфа и Петрова. Дуры не надели перчаток, руки у них красные, но несут. Какой-то идиот пытался рассказать анекдот, так его чуть не убили. У многих работа такая — вычитывать анекдоты. У меня тоже такая работа. Я оцениваю анекдоты по пятибалльной системе. Люди более высокой квалификации оценивают по десятибалльной. Они выставляют девятки и десятки, а я — четверки и пятерки. Считается, что плохим анекдот быть не может. Может быть только хорошим и отличным. Мы выходим на центральную площадь, повсюду знакомые до боли плакаты и транспаранты.

Про «целителя» и «чародея» не подписано, все и так знают, что эти слова принадлежат нашему главному хохмачу. Вот он — на трибуне. Рядом его соратники по смешному делу. Мордатый дядька кричит надорванным голосом: «Пусть громче звучит смех — основа нашего здоровья!» — «Ха-ха-ха», — заученно отвечаем мы. «Шутить всегда — шутить везде!» — доносится из матюгальника. «Ура!» — кричит толпа, но нестройно, без настроения. Какое, к черту настроение, если все это печенках сидит…

Наконец мы проходим площадь, и люди быстро рассеиваются. Я со всех ног переулками бегу домой. Дома тепло и можно погрустить сколько угодно. Не то что на работе. Там могут спросить: «Почему у тебя такая рожа траурная? Тебе наши анекдоты не нравятся?» Дома в книгах я нашел еще отцом отчеркнутые слова: «Когда гоняются за остроумием, ловят порой лишь глупость», «В остроумии, как и в игре, нужно уметь вовремя остановиться,», «Выставить в смешном свете то, что не подлежит осмеянию, — в каком-то смысле все равно что обратить добро во зло». В нынешних книгах таких слов нет. Сомневаться нельзя. Смех — единственное, что не подлежит осмеянию.

Кажется, я все-таки простыл. Зато заработал два отгула: один за явку, другой — за Гоголя.

— А я думал, ты меня в музей заведешь.

— В музей? Зачем в музей? В музее скучно. А тут весело.

Мимо нас, высоко подняв поднос и старательно передвигая нижние конечности, прошел восьминогий официант.

— Смотри, — зашептал я. — Восьминогий!

— Ну и что, — отозвался приятель. — Какой тебе вред от этих ног? Вот тут ловкач о десяти руках работал. Шестью обслуживал, а четырьмя — по карманам шарил! А восемь ног — ерунда. У сороконожки ног поболее будет, ты же не удивляешься.

Рядом с нами, как из-под земли, возник двухголовый парниша с блокнотом в руках. Рук, на счастье, было две.

— Привет, орел российский, — хмуро процедил приятель.

— Рад вас видеть, — сказала правая голова.

— Чего пожелаете? — продолжила было левая.

— А вот ты заткнись и весь вечер молчи, — резко обрубил ее приятель. — В прошлый раз такую рыбешку присоветовала… я полночи в сортире просидел.

— Да у нас, бывает, поставщики, — начала было правая.

— Ладно, не заступайся, — оборвал приятель. — Тащи по-быстрому закусочки, все как обычно, но, как говорится, в двух экземплярах, ну и водочку. Причем за водку ты мне ответишь головой. И не этим безмозглым отростком (приятель кивнул на левую), а своей головой, Я еще помню, как ваш гермафродит, как его… Иван-да-Марья, такой фальцой потчевал… Зеленел народ, как ваша жаба-повариха. Все, лети!

Официант исчез так же, как и появился.

— Сурово я с ним, а? — спросил приятель, — А что делать? Иначе обжулит в момент. А ты чего бледный? Кури спокойно, не озирайся. Ничего тут интересного нет. Баба-кенгуру в другой смене. Шкодно так прыгает, а мелочь в сумку кидает — одним махом. Раз — и стол чистый. Карлик с подносом на голове тоже в той смене. Ты что бледный-то? Может, тебе «Беломор» не курить? А, вот кого я забыл. Смотри, сиамские близнецы. Чем срослись — не поверишь. Боком ходят. Да, имей в виду, — понизил голос приятель, — тут при заведении имеется что-то вроде номеров. Такую девочку можно отчебучить! Стой! Ты куда?! Стой, ду…

Я уже не услышал, кем он меня обозвал, Дубиной или дураком. Быстро мимо утконосого гардеробщика, быстро мимо швейцара с крыльями, к троллейбусу, к нормальному железному троллейбусу…

— Ну что уставился, глаза твои бесстыжие?!

Червяков оглянулся. В галерейном зале никого не было.

Охранник сидел поодаль в анфиладе, да и женский голос никак не мог принадлежать ему. Червяков хмыкнул и опять перевел взгляд на «Данаю», наслаждаясь живописью. И тут же услышал:

— Охальник! Обратно вытаращился?! Ты что, бабу голую никогда не видел?

— Вы-и… дел…

— Ну и чего ж тогда?

Ему почудилось, что Даная возлегла чуть поудобнее:

— Ишь, вперился… Понравилась, что ль?

— Дык, а как же… — Червяков попытался улыбнуться. — Конечно, понравилась. Мировой шедевр, и все такое трали-вали… И вообще, я же деньги заплатил!

— Дать бы тебе мокрыми подштанниками по морде! — возмечтала шарденовская Прачка с картины напротив и так повела плечом, что Червяков отпрянул, схватившись для равновесия за мраморную Венеру.

— Р-руки! Цапалки свои убери! — завизжала та. — Не лапай! А-а-а!

— А-а-а! — повторил Червяков басом.

Ева отняла у Змея яблоко и запулила в Червякова. Прикрыв ладонью занывшее ребро, он побежал.

— Ишь, любитель! Деньги он заплатил! Знаем мы, за что ты заплатил — глазюки бесстыжие так и шарят, так по нам и ша-а-а…

Голоса остались далеко позади. Червяков остановился и прочитал табличку «Зал советского искусства». Прямо перед ним подпирал стену портрет три на четыре, представлявший дважды мать-героиню Василису Изамангельдовну Приходько в окружении детей и пионероз. Героиня полотна посмотрела на Червякова вдумчиво и страстно:

— Мужчина, можно тебя на минуточку? Подойди, чего спрошу-то…

Она томно вздохнула, грудь ее поднялась, и живописное полотно в середке затрещало.

Домчавшись до дома, Червяков без сожаления выбросил красивый и дорогой выставочный билет, заварил чай и нако-нец-то обмяк в кресле перед телевизором.

По экрану носились, извивались в постелях, стреляли, примеряли тампоны, изображали юмор и политическую мудрость, и просто криво улыбались всякие люди.

Но они казались Червякову абсолютно неживыми.

Это очень расслабляло и успокаивало.

Сэр Генри Брифинг, лорд Олвэйз, стоял на ровном и жестком, как двухдневная щетина светского щеголя, газоне и кормил лебедей.

— Джон, — не оглядываясь, позвал он. — Не забудьте перед самым отъездом загнать птиц в клетки и привяжите возле клеток собак, чтобы воры не утащили лебедей. А то в имении Сникерсов, пока они ездили на скачки, трех черных лебедей на Костре прямо возле имения…

— Да знаю, знаю я, Сэр… — проворчал слуга, заколачивая толстыми звонкими гвоздями парадный вход.