Осипов-Краснер был уравновешенным человеком, но жил не без радости и не ждал, пока ему отгрызут голову мыши по полной программе, ибо знал: «Кто навоз в огород кладет, тот всю жизнь огурцы соленые жрет». Впрочем, он также знал, если человек не нажрался чужих соленых огурцов до шестидесяти лет, то не нажрется уже никогда. Мудр был Гриша Осипов-Краснер, не по годам мудр, хотя давным-давно, еще до перелета Ярославского шоссе на махолете Цейхановичем, разменял не только свой седьмой, но и восьмой десяток вместе с заначенной от глупой жены купюрой в 500 евро. И самое главное, Гриша верил в божье чудо, в отличие от идиотов, не верящих в. оное, но верящих, что некогда из мертвой материи само собой возникли живые организмы, он знал, что все сотворено исключительно по воле божьей. Поэтому не стоит удивляться, что наш Краснер доблестно отличился в бесплодном подосиновике как грибной охотник и не позволил сгинуть, своей дохлой команде в репьях-лопухах, вывел ее с добычей на свет божий и явил пред очи Цейхановича почти в полном составе.

Если я скажу, что такая скотина, как полковник Лжедмитрич был потрясен, я ничего не скажу. Он был не потрясен, а вытрясен из тупого круга своего сознания, как горячий утюг из грязного мешка с мертвыми валенками. Червивый подберезовик, случайно оказавшийся в корзине Чумички Засулич, метко брошенный развеселой Чуточкой, большой любительницей майоров, подполковников, полковников и просто нижних чинов без сапог, очень своевременно разбился о квадратную полковничью голову.

— Спасибо, полковник, за точную информацию про гре-баную линию! — доброжелательно поблагодарил Осипов-Краснер ошалевшего Лжедмитрича.

— Наличие информации есть неверный путь к свободе… — невразумительно пробормотал Лжедмитрич и, потрясение глядя на Цейхановича, на всякий пожарный случай выкрикнул: — Служу России!!!

Но не дрогнул железный Цейханович, враз пресек железной рукой и ногой страстную попытку Подлюка Краузе усомниться в законности грибной удачи Краснера, ибо его собственная корзина с сыроежками-кочерыжками на фоне чужой добычи смотрелась весьма и весьма бледно, бледнее бледных поганок, а отечески изрек:

— Победа информации над знанием есть вход в ад на костылях. Я поздравляю тебя, Краснер! Грибы собирать — не в бассейнах мочиться… — И дружественно забирая корзины с чужой добычей, нравоучительно добавил: — Вот какие результаты дает правильное регулярное питание за свой счет, а не на халяву, ибо не самопознание — путь человека к Богу, а смирение перед тщетностью оного, поскольку неизвестное никогда не познает неведомое.

На этой оптимистической ноте можно было бы поставить точку, — если бы злокозненный Подлюк Краузе не стал громко наушничать полковнику Лжедмитричу, что Краснер живет нетрудовыми доходами и все съедобные грибы скупает у деревенских старух, промышляющих от одиночества третьей охотой. Вполне возможно, что это действительно так: мало ли чем может заниматься Осипов-Краснер в свободное от политики время. Почему-бы ему ради популярности и не скупить все грибы и гробы у окрестных Матрен?.. Слава богу, Цейханович излечил его от политической близорукости. Но у настоящего политика, пусть и неизвестного, свободного времени ни-югда не бывает: оно полностью и без остатка уходит на нетрудовые доходы. Поэтому без лишних церемоний отметем гнусные измышления Краузе как абсолютно противоречащие правому смыслу нашего смутного времени. Грубо отметем: Лучше быть честными, чем вежливыми.

— Лучше знать, что я хочу, чем не знать, что я хочу! — в лад моим мыслям подытожил общий грибной разговор Цейханович, ибо в сомнительных ситуациях был всегда осторожен, как белая ворона и, как правило, выходил из воды сухим.

Достаточно вспомнить историю с его второй женой. Когда Цейхановичу приснилось, что она и по паспорту еврейка, он, проснувшись, не стал разыскивать паспорт супруги и ее саму, а женился по переписке на другой, которую с тех пор никто нигде никогда не видел.

На этом, я думаю, можно честно закончить главу «Гребаная линия» — и я, как с топором, зависаю с точкой в руках чистой страницей, несмотря на протестные вопли читателей-нечитателей. Устал я, братцы. Я очень устал, поскольку даю, что искусство есть форма недоверия человека к жизни. О, как я устал от этого недоверия и более уставать не желаю. И не надо размахивать у меня под носом пойманным мухомором. Не вы его поймали, не вам его жрать! Для этого всегда найдутся Дорфман и Фельдман с примкнушим к ним Сигизмундом Какашонком. Кто это сказал, что их нет в этой главе? Чушь! Вон они, вон они где, высунули свои хитрые головы из кустов бузины и скалятся. Мимо них не то что мухомор, Америка не проскочит, сожрут вместе с Аляской и не поморщатся. Самому Цейхановичу не всегда удается укрощать их агрессивные аппетиты на все движимое и недвижимое, а уж мне и подавно. И остается только поделиться с этой бандой красивым пойманным мухомором, дабы не делиться с пей остатней жизнью своей и прочим, не имеющим отношения к общечеловеческим ценностям и нравственности.

А что же Гриша Осипов-Краснер и чинуша Уткинд?! Что же Чумичка и Чуточка, в конце концов?! Неужели все они еще живы после героического похода за гребаную линию? Спешу утешить своих дорогих читателей-нечитателей: более живы, чем мертвы, ибо честно отдали все найденные грибы в Фонд помощи малоимущим грибникам и писателям, организованный по доброте Цейхановича. И если какой-то малоимущий грибник-писатель где-то чем-то отравился, то Краснер, Уткинд, Чумичка, Чуточка и примкнувший к ним полуполяк Сигизмунд Какашонок абсолютно ни при чем, как, впрочем, и наш великий друг и благодетель.

И все же я никому не советую, кроме Цейхановича, искать то, чего нет там, где оно не может быть никогда. И ежели кому-то на мой совет наплевать, то плюйте против ветра и лучше всего — против северо-восточного, порывистого, поздней холодной осенью, на краю темного овражного поля. Попробуйте — и сполна узнаете всю прелесть осенней розы ветров, и никакой Уна Му Но вам не поможет и не спасет.

Мне три года. Вечер. Давно пора спать, но вместо этого нас с братом одевают в парадные штанишки и ведут к соседям. Зачем? Почему? — Неясно. У соседей такая же квартира, что и у нас, но окна выходят не на глухую стену дома напротив, а на Неву.

Взрослые о чем-то разговаривают вполголоса, мы с братом — маемся. Потом соседка снимает с полки книжку и начинает нам читать. Уже первое слово: «Тень» — производит мрачное впечатление. И без того за окном тьма, лишь Петропавловский шпиль блестит, освещенный прожектором. Недобрую книжку читает нам соседка:

— Тень-тень-потетень, Выше города плетень.

Что такое плетень, я знаю, чай не первый год на свете и в деревне бывал. Но чтобы плетень был выше города?.. Выше моего семиэтажного дома, выше Петропавловского собора? Представляю это циклопическое сооружение, и мне становится неуютно.

— Сели звери под плетень, Похвалялись целый день.

Конечно, если там, за городом, кишмя кишат звери, наглые, похваляющиеся, — тогда ясно, зачем нужен такой плетень.

— Похвалялся Зайка Нукадогоняйка, — споткнувшись о непроизносимую фамилию, соседка откладывает книгу и бросается к окну. А там загрохотало, затрещало, рассыпая искры, заполыхало красными, зелеными, шафрановыми огнями!

Я опасливо подхожу к оставленной книге. Чудовищный Зайка смотрит на меня с листа. Зайка, покрытый какими-то бородавками, одетый в полушубок. Из раскрытой пасти валит дым. И плетень — тот, что выше города! — ужасному Зайке едва по плечо!

— Слава, смотри, какой салют!

«Какой салют? Там Зайка! Наши еще отстреливаются, но уж если плетень не удержал…»

Сполохи озаряют темную комнату.

Тень-тень-потетень.

Когда старине Елофу на выходные надоедало сидеть в славном городе Электрогорске, он выбирался в Москву на утренней электричке, чтобы спозаранку приобщиться к культуре. Его земляк датчанин Нильс жил в Москве, околачиваясь по различным медвежьим углам России и СНГ, постоянно находясь в поисках мест, где можно подвизаться в качестве консультанта, однако на выходные обязательно выбирался в Москву, если только в этих медвежьих углах не намечалась какой-нибудь пьянки с губернатором или главой администрации. В это субботнее утро его угораздило очутиться именно в Москве в квартире у станции метро «Новослободская», о чем он соблаговолил известить позвонившего накануне Елофа.