А я жду. Жду, когда родится моя партия — партия исторического оптимизма. Она будет состоять из неисправимых оптимистов. И никакие катаклизмы не смогут убавить их задор и лишить приподнятого настроения.

Наша программа будет самой забавной. Над ней потрудятся лучшие юмористы и сатирики страны. Люди, начав ее читать, будут неудержимо хохотать, некоторые даже до слез. Выступления лидеров нашей партии соберут многотысячные аудитории ценителей иронии и тонкой шутки. Смех разберет огромные стадионы и концертные залы. Телевизионщики в срочном порядке перекроят свои телепрограммы. От наших партийных обещаний будет корчиться вся страна от Балтии до Камчатки: «Ой. не могу-у! Во дают!»

В газетах юмор с последних страниц перейдет на первые. Говорить серьезно и назидательно станет признаком дурного тона. Страна, хоть и на короткий выборный период, наконец-то вдоволь нахохочется. А некоторые по инерции продолжат смеяться и дальше. Иностранцы, увидев такое веселье на Руси, подумают, что у нас жизнь наконец-то наладилась. И не станут докучать наивным вопросом «Когда вернете кредит?» А если и спросят, мы рассмеемся им в лицо: «Вернем, конечно, хе-хе, но не все, ха-ха, и не сейчас, извините, о-хо-хо!»

Нашу партию мы назовем «Веселая Россия». Прорвавшись в Госдуму, наша фракция будет предлагать такие законы, от которых народу жить станет легче или, по крайней мере, веселее. Уверен, что и президент, идя на свои, президентские, выборы, обязательно кое-что почерпнет из нашей веселой партийной программы. В результате он войдет в историю как Самый Большой Оптимист. Вступайте в «Веселую Россию»!

Мой старый город. Когда-то тихий и спокойный. Сейчас ревущий и дымящий. Вечно торопящийся и вечно никуда не успевающий. Мой город. Чем старше я становлюсь, тем меньше тебя узнаю. Особенно в центре. Я уже не говорю о том, что в названиях центральных улиц я просто теряюсь. И в разговорах называю их языком милицейского протокола. Улица такого-то, она же… она же… она же… Говорят, что, когда вырастаешь, дома, окружавшие в детстве, становятся ниже. В моем городе это не так. Домов моего далекого детства практически не осталось. А то, что появилось на их месте, выросло раз в десять. Не дома, а прямо-таки цели для самолетов. В любом городе мира, чтобы посмотреть старый город, едут в центр. В моем — на окраину. Где еще не успели пошалить загребущие лапы из этого самого центра. Я все время боюсь услышать, что на месте Царь-пушки открыт ресторан «Пушкарь». В Грановитой палате — казино «У Грозного». В соборе Василия Блаженного — дискобар «Васина блажь», с подпольной продажей необходимых ингредиентов. А подо всем этим — многоярусная парковка автомобилей и новый торговый суперцентр «Москва златоподземная».

Мне жалко старые дворы. Низкие окна, не забранные, как это сейчас принято, решетками. Не окна, а амбразуры, из которых периодически хотелось отмстить ну очень неразумным хазарам. Дома, выстроенные глубокими колодцами, а в их стенах маленькие слепые окна, которые крайне редко посещало солнце. Но в которые при малейшем дуновении ветерка слегка постукивали ветками вязы, клены и ясени, выросшие вместе с нами. И когда поешь «Я спросил у ясеня, где моя любимая», понимаешь, что ясень не ответит тебе, качая головой, потому что эту самую голову уже срубили по самые пятки.

Моя маленькая улица. Милая и тихая. Время идет, и ты становишься все уже и уже. Когда-то в детстве я долго готовился к тому, чтобы пересечь тебя поперек. Примерно смотрел налево, потом направо… А сейчас, с трудом протискиваясь между припаркованными автомобилями, я с удовольствием наблюдаю, как кто-то в авто пытается преодолеть тебя вдоль по тем местам, которые в моем детстве назывались тротуаром и газоном. В детстве я первым здоровался со всей улицей. Теперь здороваюсь с меньшей ее частью, так как большая часть уже первой здоровается со мной. А тот, кто еще вчера играл с моей дочкой в песочнице, почему-то сегодня вернулся из армии.

Мой двор. Это старые тополя в семь-восемь этажей. Это постоянно, с утра до вечера, дети в песочнице с криками: «Мама, мама, он забрал мое ведерко!» или: «Ба-буш-ка! Она раздавила мой куличик!»

Вечерами взрослые мужики, забивающие «козла», под стойкий запах «Жигулевского» и «Примы». Еще позже — гитары юности с чем-то вечным, типа «а ты опять сегодня не пришла». И круглосуточные бабушки у подъезда. Всегда знающие, кто из какой, кто к кому и чья это машина посмела.

И мои тихие шаги в обнимку с юным созданием. >И чей-то до боли знакомый голос, вгоняющий в краску: «А позавчерашняя-то была покрасившее…»

Мои одноклассники… Слегка потучневшие, в волосах поредевшие, усами и бородами пообвешанные. Только одноклассницы хранят в себе секреты вечной молодости. Но спрашивать поздно. Они все давно замужем.

В детстве мы учились по-разному. Те, кто учился плохо, в основном преступили, отсидели, вышли и стали бизнесменами. Кто хорошо — в основном врачами, учителями и инженерами. Но антагонизма нет. Собираясь, шалим, как сорок лет назад. Правда, немного мешает возраст.

Мой возраст. Это молодость в какой-то очередной степени. А молодость — это единственный из крупных недостатков, который проходит сам собой. Иногда с течением времени, а иногда и совершенно скоропостижно. Причем чаще всего независимо от желания его обладателя. А иногда и просто вопреки. И когда наконец понимаешь, что излечился от этого недостатка навсегда, так это уже старость.

А в старости чаще вспоминаешь про свой ливер. То есть про печень, селезенку, сердце и почки. Причем под вечер память явно улучшается. Потому что ливер вспоминаешь гораздо чаще, чем утром. Но возраст есть возраст. И он позволяет надеяться, что вспоминать осталось не так долго.

Последние несколько недель Семипядский появлялся в своей проблемно-прикладной лаборатории каким-то усталым и невыспавшимся. Семипядскому сочувствовали, над ним подшучивали и даже намекали на весенне-любовную бессонницу. Потому Семипядский однажды не выдержал и признался:

— Вечный двигатель я изобрел. Такие вот дела.

— Да вы что?! — ахнув, не поверил научный коллектив.

Семипядский поклялся всем святым, а особенно будущей

Нобелевской премией, и почти все перестали сомневаться. Только поинтересовались — уж не заболел ли он от изобретательских перегрузок?

— Да нет, просто приходится недосыпать, — объяснил Семипядский. — Дежурить приходится. По очереди, всей семьей. Круглосуточно.

— Это зачем? — не понял коллектив.

— Так вечный же он, не затормозишь на несколько минут. А проследить нужно. Чтобы вдруг не остановился. Да и смазать иногда. Чтобы не сломался, — разъяснил Семипядский.

Посочувствовал ему коллектив и решил чем-то облегчить тяжкую долю изобретателя.

И пошло. То его от собрания освободят. То от планерки. То от конференции. А то и вовсе от симпозиума, не говоря уже о внеплановых дежурствах. А потом даже премию дали, и немалую. За достижения. После чего еще и путевку ему организовали. В дом отдыха от науки.

Приходит Семипядский после трехнедельного отдохновения — и просто не узнает его научный коллектив. Посвежевший такой, окрепнувший, помолодевший.

— Да!.. — восхищенно замечает коллектив. — На пользу пошел вам этот отдыхательный дом!

— Не он, не дом отдыха от всего, — печально говорит Семипядский.

— Как это — не он?! — удивляется коллектив. — А что?!

— Просто мой вечный двигатель украли, — еще более печально сообщает изобретатель. — Пока я, значит, этим отдыхом наслаждался.

— Это ничего! — бодро успокаивает его научный коллектив. — Это даже на пользу. Это же у вас теперь столько времени появится. Для всего. Особенно для нашей фундаментально-прикладной науки!

— Не появится, — грустно отвечает Семипядский.