Анна Андреевна <…> развернула вырезку — это было интервью с ней французского журналиста. «Боже (вырезка, с которой не расстается и которую показывает каждому посетителю, вызывает — каждый раз — прочувствованное восклицание), они пишут, что мой любимый поэт — Мандельштам!» — «А кто Ваш любимый поэт?» <…> — «Мандельштам, конечно». Это было характерно для Ахматовой последних лет, когда ей не нравилось все, что о ней писали, хотя бы это была чистейшая и невиннейшая правда. (И. В. Бориневич-Роскина. Воспоминания девочки. Я всем прощение дарую. Ахматовский сборник. Стр. 131.)

Королевиться и императриться. Закоролевилась и заимператрилась.

Запись Д. С. Самойлова: Звонила Анна Андреевна. Ее тянет в Москву, где у нее подобие «двора» и подобие литературной школы. <…> Впрочем, живет она уже в мире мнимом. «Двор» ею тяготится, дела, на которые она ссылается, несущественны, школа призрачна. (Летопись. Стр. 608.)

А. В. Любимова. У нее какое-то тревожное и капризное настроение, не то что накануне. (Летопись. Стр. 649.)

С Надей повидаюсь и домой. <…> Там организую Комарово месяца на два. Уехать тихо-тихо. (Записные книжки. Стр. 427.) как Иван Грозный в Александров. Места, куда Анна Андреевна направляется, по сему случаю уже особенно поименовываются.

В 2 — Надя, в 5 — Глекин, в 6 — на легендарную Ордынку. (Записные книжки.· Стр. 427.) Вот и рождение легенды.

Запись Г. В. Глекина: Ее величество изволит вести весьма светский образ жизни… Лет. 629. Вчера она была на банкете у проф. Рожанского <…> и вечером — в полпервого ночи, когда лифт бездействовал, поднялась пешком на 8-й этаж. (Летопись. Стр. 630.)

Вчера приезжала Ира с последними (увы, нет…) юбилейными письмами. (Записные книжки. Стр. 469.) Вот она, Анна Ахматова. О чем она сокрушается, к чему относится печальный возглас — Увы? Отвечать поздравителям она, естественно, не будет, читать поздравления ее никто не заставляет, засорять письмами свою жилплощадь вовсе не обязана, Ира, скорее всего, не перетрудилась чрезмерно на доставке почтового груза — ну в чем ее проблема?

Запись Ю. Г. Оксмана: Она «в хорошей форме», бодра, не хандрит, много пишет, охотно принимает друзей, особенно приезжих. <…> Больше всего ее волнует слава — и отношение молодых поэтов, успех за рубежом, возможность Нобелевской премии, визиты иностранцев. (Летопись. Стр. 584.)

А. В. Любимова: Включать проигрыватель она не умеет, она и газ не умеет зажигать, и в лифте кнопку нажимать». (Летопись. Стр. 649.)

Быт не очень нормальный. <…> Ухаживают за ней только соседи — жена поэта Гитовича ее кормит, гуляет с ней в соседнем лесу, топит печи. (Летопись. Стр. 584.) В ее положении следовало бы устроиться так: просто домработница и/или для посредничества с нею — поскольку неприученная работница может не понимать распоряжений по полунамеку или долготе паузы, — и прочим социально-институциональным миром — компаньонка. Было бы проще, цивилизованнее. Было б больше комфорта и времени для работы — но эта игра ее уже затянула: видеть, что не нанятый персонал по струнке ходит (на досуге она могла бы отточить мастерство до салтычихиных изысков и более), а соседка чиновная за честь считает топить ей печи, что мать бросает для нее детей, хоть это, впрочем, не аргумент.

Одесса хочет, чтобы за нее все работали, потому что она так уж за всех печется и за всех страдает, — этого много у Ахматовой, хоть она и рано покинула Одессу.

Гонения 1962 года.

А.А. жила в Доме творчества в двухкомнатном «люксе». Директор Пулковской обсерватории ежедневно присылал ей корзины цветов и машину, которой она отказывалась пользоваться.

Все журналы, сколько их существует в Москве и в Ленинграде, просят стихи.

Портрет Ахматовой работы Н. И. Альтмана после многолетнего пребывания в запасниках Русского музея был выставлен на постоянной экспозиции.

Фотоснимки в газетах были наглядной эмблемой хэппи-энда.

3 января 1962 года она лежит уже месяц после инфаркта. Нельзя даже садиться. Выписывается, тут же отправляется в Комарове, узнает, что там — старый паж, Лукницкий. Приходит к нему в девять вечера. А.А. сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный. (Летопись. Стр. 574.)

Признавать или не признавать ненаигранность ахматовской царственности — тестовый вопрос. Робость, мешающая по-царски свободно, без надуманных предлогов вступать в отношения с подданными, — эталонный ответ.

Ахматову в Комарове навещает иностранец, поклонник и исследователь Мандельштама. Сначала Анна Андреевна завела обычный разговор о себе, который скоро резко переменила по ставшей впоследствии ясной причине. Мы сели сначала на маленькой, застекленной веранде. Она сразу же сказала мне, что поэт Георгий Иванов ответственен за всяческую клевету на нее. Неправда, что, как он писал, она вышла из чести у молодых писателей <…> На самом деле все было наоборот. После того как мы вскоре перешли в маленькую комнатку, ее разговор настолько стал касаться исключительно Мандельштама, случайно только отклоняясь в ее сторону, что, когда я просматривал позднее свои записи, эта увертюра поразила меня тем, что единственный раз она слегка напомнила мне примадонну, озабоченную своей репутацией у публики. Четыре года спустя я узнал у Надежды Мандельштам, вдовы поэта, о котором я пришел говорить с А, что она была сокрытой свидетельницей дальнейшей беседы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 154.) Ну, для проказницы Надежды Яковлевны сидеть тайком за занавеской — совершенно в ее стиле, для Ахматовой демонстрировать царскую щедрость дружбы — тоже, тем более когда есть свидетель, который все запишет в строку и простреливает мизансцену цепкими глазками из щелочки в занавеске.

Без свидетелей, конечно, говорить она может только о себе.

Одиннадцать лет, самых гонимых, во владении Анна Ахматовой была дача в самом престижном ленинградском писательском поселке на берегу Финского залива. «Будка» — таковы были архитектурные стили. Конечно, кому-то из писателей давали и сдвоенные «будки», и даже еще большие по объему, но ведь и руководствовались составом семьи, общественными заслугами. Критерии ведь хоть какие-то должны быть. Вот люди имеют в распоряжении поселок дач — как распределять, не по жребию же? Не по тонкости чувств израненного женского сердца? Возможно, при каких-то общественных устройствах могут материально вознаграждать и самых нонконформистских, индивидуалистических, вредоносных, но чрезвычайно художественно одаренных индивидуумов. Но это должен быть уж какой-то запредельно страшный и антигуманный — судя по его мощи презрения к мелюзге и цинизму оценки абсолютных достоинств подданных, — что нам их смехотворные протесты! — строй.

Наш был пожиже. Заслуженная дама Анна Андреевна? — Да. Ходит на собрания, ведет себя корректно. Кукиш в кармане уж слишком демонстративно оттопырила, власть какую-то почувствовала — мы ее в газете пожурим, стихи правильные следом написала — и ей через год небольшая дачка. Так все чинно, патриархально.