Блок про Кузмина: Художник до мозга костей.

В молодости: лампадка, злой, игрушечный, желтый, мальчик, раба, больно, забава, лебеда, песня, таинственный, жутко, слава.

В старости: страшный, страшно, зеркало, мнимый, темный, мой народ, двойник, мировая слава, шиповник, тайна, сон во сне.

(Вместо того чтобы пойти помыть руки. Как тут не вспомнить Блока, который говорил: «Твои нечисты ночи». Она ошибалась, она, вероятно, хотела сказать: «Твои нечисты ноги». Вот их бы и спрятать брезгливо под одеяло.)

Корнею Чуковскому такое стихотворение очень понравилось. Он пускается в его разбор, ведь оно же могло и остаться непонятным для профанов. Для изображения всякого, даже огромного чувства она пользуется мельчайшими, почти незаметными, микроскопически малыми образами, которые приобретают у нее на страницах необыкновенную суггестивную силу. Читая у нее, например, о какой-то девушке, в косах которой таится «чуть слышный запах табака», мы, по этой еле заметной черте, догадываемся, что девушку целовал нелюбимый, оставивший у нее в волосах табачный запах своих поцелуев, что этот запах вызывает у нее гадливое чувство, что она поругана и безысходно несчастна. Так многоговорящи у А.А. еле заметные звуки и запахи. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 655.)

Не совсем так. Чуть слышный запах табака может быть для женщины слаще всякого другого и кружить голову лучше самых жарких воспоминаний, о том же, что ее целовал нелюбимый, мы догадываемся по несомненной суггестивной силе образа заслюнявленных пальцев.

А.А. прочитала <…> новые строфы «Поэмы без героя»: «И со мною моя «Седьмая»…» и «А за проволокой колючей…». Чтобы придать некоторое исключительное звучание, лучше всего, если стих начинается с союза «а» или «и».

Примерно в это же время у «Реквиема» появился эпиграф — «Нет, и не под чуждым небосводом…»

Ахматовой приписываются добродетели, вовсе ей не свойственные. Замечательный, но в основном камерный поэт вырастает в мыслителя и пророка.

А Пастернак не признавал никого. Я была дружна с ним, но ни разу не слышала ни одной похвалы. О моем стихотворении «Мужество» он сказал Коме (Вячеславу Всеволодовичу Иванову): «Лучше ее об этом никто не напишет». И это все. (О. М. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 57.) А за Вяч. Ивановым — не Комой — она спустя полвека записала с восторгом еще менее содержательный образ: А дословно: «Вы сами не знаете, что делаете». (А. Ахматова. Т. 6. Стр. 558.) Про такое (впрочем, скорее всего, выдуманное) она не сказала с горечью: «И это все». ЭТО ей кажется очень информативным.

Стихи Ахматовой называли «маразмическими» — злобные критики, непонимающие… снижением и маразмическим оттенком стихов А<хматовой>. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 437.)

Ти-ти-ти, а что — непонятно. То, что Пастернак «опустился» до междометий, говорит — поскольку даже поклонники Ахматовой не могут сослаться на ограниченность его способностей к анализу поэтического текста — о достоинствах самого текста.

Ахматова много стихотворений писала на смерть. Ото всех веет холодом и заботой об элегантности собственного вида. Особенно это видно в стихах о тех, кто не умер на самом деле, а только слухами о собственной смерти подбросил ей тему, или, как в случае с Левой, слухов не было, но так уж велика была вероятность, что Анна Андреевна поторопилась. Неприятное, должно быть, чувство — выжить, вернуться и прочитать стихотворение, которое поспешила написать родная мать на твою ожидаемую смерть — как, мол, она бы переживала. Неприятного осадка не перебить, наверное, никакой отдушкой в виде красоты стиля и свежести образа. Впрочем, сравнить себя с Богоматерью у креста — свежесть не бог весть какая, не первая по счету во всяком случае.

А вот стихотворение о якобы расстрелянном младшем брате. «На Малаховом кургане/Офицера расстреляли./Без недели двадцать лет/Он глядел на Божий свет». Так штатные пропагадисты писали о пионерах-героях.

О достоверно погибших — не лучше. Такое ощущение, что она чувствует себя свободной от суда оплакиваемого (-ой): Ты меня любила и жалела,/ Ты меня как никто поняла,/ Так зачем же твой голос и тело/ Смерть до срока у нас отняла.

Эпитафия <…> содержит похвалу достоинствам умершего. (Словарь литературоведческих терминов.) Вам хочется узнать, чем знаменита была при жизни Марина Цветаева? Вот — все ее достоинства наперечет: любила, жалела и поняла Анну Андреевну Ахматову.

Марина Цветаева из гроба действительно не встанет, не прочтет, о силе и глубине (тайна, трагическое и пр.) не выскажется — пиши что хочешь.

В тот вечер Анна Андреевна и сама прочла несколько стихотворений. Как вы думаете, что записывает молодой человек в дневнике о своем впечатлении от услышанного? А записывает он вот что: «Читала стихи. Хорошие и так себе, библейские». Какова наглость! И глупость, и самоуверенность.

Слушатель казнится, что не смог оценить величия поэзии, но, как оказалось — он не одинок в невосприимчивости.

Все присутствующие слушают молча, не раздается ни единого звука или восклицания, — и каким шестым чувством она улавливает, что библейские стихи оставили нас равнодушными? Прочтя про Саула и Давида, она кокетливо признается: «Ужасно старомодно, да?» (Н. В. Королева. Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Ахматовские чтения. Вып. 3.

Стр. 127.) Она сказала ужасно старомодно, а кокетство заключалось в том, что старая — мода тех старых лет, к которым она, на своей царственной позиции, принадлежала. Что это за старые времена? Когда Саул и Давид жили? Никакой Фоменко не додумался. Когда о них писали? Кто это серьезно писал о Сауле в десятых годах? Те же, кто может написать и сегодня. Если напишет хорошо, мы будем слушать. Анна Андреевна написала — «нас не заинтересовала». Пришлось напомнить, что это потому, что пишет о милой и известной ей старине старомодно.

«Поэма — это то, что не выходило у символистов, то, о чем они мечтали в теории, — магия», — сказала она. (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 137.) Сказала о себе, о своем произведении. Молодые поэты сидят и слушают. Почему они не встают и не уходят? Ведь вроде все ясно, введение в профессию прочитано. Если отвлечься от безвкусного предмета разговора — МАГИИ — то остается удивиться представлениям Анны Андреевны. Ведь ТЕМА, на которую удалось высказаться, используя приемы первоисточника, шестьдесят лет спустя, называется не магией, а — пародией, подражанием, анахронизмом. Попробуйте, читатель, может, вам удастся нарисовать ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ? Полчища копиистов зарабатывают свой честный хлеб, удовлетворяя потребности обывателя, не называя плоды своего труда — а бывают прямо-таки восхитительные — МАГИЕЙ.