«Портрет А. я писал в своей московской мастерской, — говорит Мартирос Сергеевич. — В подъезде не работал в те дни лифт, но А.А. приходила на сеансы точно без опоздания, хотя идти надо было на восьмой этаж»

Ахматова, несмотря на возраст, была красива. Черные, необычного разреза глаза. Гордая осанка. Ироническая улыбка. <…> хотя сама она уже расплылась, под халатом — просто шелковая рубашка (при всей бесформенности русских женщин как-то слишком часто люди не могут не вспомнить, что А.А. забывала или ленилась надеть бюстгальтер). Все же она, видимо, хотела произвести эффект этим черным японским шелковым халатом с большим красным цветком на спине. (О. М. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 57.) Ох, вот так мы жили. Из доноса в КГБ штатной осведомительницы Софьи Островской: «…единственный ее красивый туалет — японский халат, привезенный в подарок из Германии» (М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 228.)

Французская женственность в толстовские времена, вернее, в толстовском мировоззрении, была синонимом фальшивости, нарядно упакованной уловки. Сейчас (да и Толстых нету) немеркнущий французский шарм — это женщина без возраста или даже в возрасте. Она не отбеливает зубы; лечит их, но не покрывает винирами, не выравнивает (правда, она и не англичанка и зубы сами по себе растут у нее достаточно ровно), не носит каблуков, не выжигает волосы, не носит круглогодичного загара, не любит не только люрекса, но даже просто цвета, разве что как знак того, что она не зациклена на обязательной монохромности. Она даже не растет — француженки невысоки — и на конвейере рядом с Барби, следовательно, не лежит. Шарм Анны Ахматовой вневременной, она для каждой культуры была бы красавицей.

Анна Ахматова в 1936 году. …такая худая, каких я никогда не видела, с выпученными огромными светлыми глазами, с длинной шеей, с длинной головой и с длинной сизой челкой, непричесанная, в каком-то халате безнадежного цвета. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.) Брат ее был уже определенно похож на динозавра. Такие семейные черты не прячутся, с годами они окончательно уродуют людей — с Ахматовой этого не случилось. С ней произошло наоборот — исчезли длинная шея и длинная голова. Блестящими и выразительными стали старческие глаза, полнота — если не думать о том, что там, под платьем, — стала царственной. Такое случается только с настоящими красавицами. Я только пялилась, пялилась на живую Ахматову, страшную, как баба-яга, которой детей пугают. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.)

Почему Александр Родченко не фотографировал Анну Ахматову? Почему бы ей не повернуться к нему классическим профилем, не посмотреть скорбным взглядом, не лечь на живот, выгнувшись сфинксом? И она оценивала бы потом его творчество по высоте холки и вместо ластика использовала бы фотошоп.

На стене у Л. Я. Гинзбург в окантовке профиль Анны Андреевны, рисунок Тышлера, на котором горбинка носа стерта и исправлена мягкой и неуверенной линией другого карандаша. «Да… Это Анна Андреевна исправила. Они были вместе в эвакуации в Ташкенте, и Тышлер там ее рисовал. Он сделал, кажется, четырнадцать рисунков, один она подарила мне. Она считала, что нос он нарисовал неверно, и исправила».

Рост, посадка головы, походка и это рубище. Ее нельзя не заметить. На нее на улице оборачиваются.

Дамы на семейном портрете Сергея Городецкого — жена, племянница, дочка. Друг семьи Анна Ахматова — такая же львица, так же напудрена, так же нарумянена, так же по моде взбиты волосы с подсиненной сединой. А острый подбородок в ямочках, а голая полная рука с сигаретой в тонких пальцах! Сколько таких выхоленно стареющих прелестниц сиживало по эвакуационным салонам!

Сестры Данько — создательницы ее скульптурного портрета — фарфоровой статуэтки, доброго и податливого реального воплощения ее тщеславных фантазий, — обе погибли в ленинградскую блокаду. В марте 1942 года их, полумертвых, эвакуировали из Ленинграда на Урал. Елена скончалась во время пути, в эшелоне, Наталья — вскоре после приезда в Ирбит. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 82.) Это и для них, стало быть, эпически воспевала Ахматова свою знаменитую эвакуацию спецрейсом: Все вы мной любоваться могли бы,/ Когда в брюхе летучей рыбы/ Я от лютой погони спасалась…

Во всех моральное разложение. В некоторых — и физическое. Потерявшая в блокаду детей и мужа, пережившая выкидыш от побоев в НКВД Ольга Берггольц стала алкоголичкой. Сломанные — пусть реальными — трагедиями люди кажутся Ахматовой не такими олимпическими, как она, унижающими своим видом человеческое высокое достоинство. А тут еще эта Берггольц отказалась лететь вместе, парой, в брюхе летучей рыбы, осталась в этом Ленинграде. Работать! Хотела упрекнуть, что ли? Но никто этого, разумеется, не заметил. Кто будет обращать внимание на пьяную дрожащую сумасшедшую?

Друг Пунина, автор одних из самых декоративных, черно-белых, сочных, сделанных в технике ламповой копоти — очень нарядной — портретов Анны Ахматовой, Н. А. Тырса умер в 1942 году от последствий голода по дороге в эвакуацию. (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 98.)

Умерла Нина Иосифовна Коган (художница, ученица Малевича, автор нескольких портретов Ахматовой) в 1942 году. Она не пережила ленинградской блокады… (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 106.)

Т. Н. Глебова: Известно, что Ахматовой второй портрет не понравился. В 1960-е гг. Татьяна Казанская записала: «Анна Андреевна <…> хотела выкупить этот портрет в красном с тем, чтобы его уничтожить». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 112.) Так что Тышлер должен бы был свечку поставить, что его-то портретик всего лишь подправили.

Денег хватало и для таких забав — это к счетам с сыном.

Портрет Глебовой, конечно, некрасив — нос откровенно перекошен, на подбородке глубокие экземные пятна, глазки маловаты, редка челка. Но — и только некрасив. В этой работе Глебова оставалась верной своему учителю — Павлу Филонову, создавая образ «архаично-примитивный» и используя «цветовой вывод, то есть напряжение всей картины через внезапное появление нового цвета». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 112.)

Портрет Сарьяна был просто ужасен. «Самый ненужный и плохой портрет — это портрет Сарьяна — он вульгарен по ощущению с руками, которыми нужно чистить картошку, но никак не писать стихи. Анне Андреевне он тоже не нравится. Его нет среди ее фотографий. <…>, — писала Любимова. По словам Харджиева, о сарьяновском портрете Ахматова не любила вспоминать. «Не нравился ей <…> портрет работы М. Сарьяна (масло), превратившего ее в этнографическую «обитательницу горного аула». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 136.)

Но Сарьяну предложить выкупить его, чтобы уничтожить, она, конечно, не посмела бы. Сарьян с 1947 года был академиком, с 1960-го — народным художником СССР.

Не этим ли портретом, однако, вдохновился Владимир Сорокин?