Проглядев тогда же разговоры Стравинского с Крафтом, она удивилась, не найдя его в числе своих почитателей.

«Весной я умру, — говорила она себе, — умру, как Снегурка. <…> Она оказалась правой и по отношению к себе, когда говорила, что умрет весной, как Снегурочка. (О. Дымов. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 592.) В предсказании даты смерти бывает только два варианта: угадать или ошибиться. Предсказывать себе Снегурочью смерть — это только сравнивать себя со Снегуркою. Зачем — это и есть исследуемый предмет. Тайна.

19 февраля 1966 А.А. выписали из больницы. Тем временем государство расставило точки в деле двух писателей, о которых А.А. в эти дни говорила: «Пусть потеснятся, мое место с ними». Далее, вместо того чтобы просто назвать этих писателей (этого так и не случится, это фирменный стиль), идет длинная цитата. Как известно, они поставляли тайно, в нарушение закона, свои антисоветские сочинения враждебным нам зарубежным центрам пропаганды, а те использовали их в целях подрывной деятельности против советской власти, против советского народа. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 283.)

Я тоже печаталась за границей. И это тоже было с моего согласия». (В рассказе В. Муравьева. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 731.) Ахматова печаталась в большевистской заграничной прессе.

…она указала мне, где должны стоять 4 строки: «Я всем прощение дарую…» — в цикле «Б.П.» и С ДАТОЙ 1947. Теперь вы обнаружили точную дату: 8 апреля 1946. Почему же она хотела 1947? ЗАБЫЛА? Нет. Она хотела, чтобы «всем прощение» было объявлено ПОСЛЕ АВГУСТА 1946 года… После массового предательства. (Л. К. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 398.) А ведь более величественно было бы объявить о своей недосягаемости для людского коварства заранее, гораздо меньше похоже на истеричный выкрик: «Прощаю всех!» А уж понять бы смогли — раз публикует, не вычеркивает ПОСЛЕ всех событий. Но — боялась перетончить, ведь не поймут!

Кстати, о массовом предательстве: Лидия Корнеевна в 1946 году не общалась с Ахматовой. Она прекратила с нею общение на 10 лет в 1944 году. Ср. со свидетельством близкой подруги Ахматовой, заодно и доносительницы. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. «Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика».

Чуковская занимается посмертным изданием стихов Ахматовой. Так как же МНЕ быть? Давать две даты, где-то оговорив? Но прилично ли писать <…>: «Берем в скобки те даты, которые проставил автор, а без скобок даем настоящие?» Выходит, что я уличаю автора… А м.б., по-другому — просто СНЯТЬ даты в тех случаях, где А.А. уж очень врет… (Это не текст Тамары Катаевой, это Лидия Корнеевна Чуковская академику Жирмунскому)… Но тогда исчезнет и некоторый оттенок ее мысли (не место иронизировать, но такие краски не называются «оттенками»). (Напр.: «Кровью пахнет только кровь» — 1938. На самом деле гораздо раньше.) (Л. K. Чуковская, ВМ. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 398.)

«ААА» — красиво. Минимализм, находка конца двадцатого века. Скорее всего, она об этом не думала. По существу же — это страшный крик, / младенческий, прискорбный, вой смертельный Бродского — это его наблюдение, его придумка. Тогда на это моды не было, а Ахматова ничего не начинала сама, подхватывала самые едва шелохнувшиеся веяния — и развивала. Конечно, могла проставить фальшивые даты — мол, знала, что такая мода придет: «Я всегда все знаю заранее, это мое несчастье» и пр. Однако никаких «ААА» в ранних подписях Ахматовой не встречается.

Женщина, неосмотрительно подписывающая свои первые стихи псевдонимом АННА Г. — до AAA не додумается. Эта случайная счастливая находка, ее имя — ей подарок. Как и красота, долгий век, география биографии. Но на все ей есть отпор (она заставила никого не обращать внимания):

на имя — Анна Г.,

на красоту — похожесть на бронтозавра,

на долгий век — сенильное расстройство личности,

на Царское Село — Большой фонтан.

То, что она усердно выдумывала, — ее знаменитая перечеркнутая прописная «А» — невдохновенный, тяжким усилием придуманный дизайн, вычурность, не имеющая никакого — ни графического, ни смыслового содержания.

Вырисованы «А» так, как все, что нарисовано рукой А.А., — несмело, неумело, настойчиво. Так она исправляла рисунок Тышлера, так она рисовала свой карандашный автопортрет — что-то вроде изобразительного манифеста, канона — визуального «опуса Аманды Хейт», чтобы впредь не отступали и не вольничали: полные поэзией прозрачные глаза, прямо ранний Илья Глазунов, нос — горбинкой, в профиль (сам портрет — анфас, но ведь на дворе двадцатый век, все так рисуют), губы — более полные, чем на самом деле, — чувственные, сексуальные — мы-то с вами насмотрелись на произведения инъекционной косметологии. Шея — ну лебедь, челка хорошо подстрижена, блестит (маска для волос, жидкий шелк, укладочный гель), небрежно, никак, вольным полетом руки художника едва обозначенная шаль вокруг плеч — это как полагается.

Кстати, Берлины были еще в ее окружении… Наверное, ей было неприятно знать, что есть Берлин — не сэр, не иностранец, не causeur, не гость —…одаренные литераторы Политехнического института и Дома культуры «Трудовых резервов», среди которых выделялись самобытностью творчества Игорь Ефимов, Марина Рачко, Виктор Берлин, Виктор Соснора, Галина Прокопенко-Галахова. (Н. В. Королева. Анна Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Стр. 118–119.)

Наверное, плохо было еще и то, что фамилия возлюбленной Бродского Марины Басмановой — Басманова. Зачем она ей! Вот бы Горенку такой наградить! Басмановой око во гневе — это от хроник Ивана Грозного — сама изысканная и флегматичная особа глазами, очевидно, сверкала нечасто.

Чеченская поэтесса Раиса Ахматова, такая же, как Анна Андреевна, делегат съездов и видный деятель литературы, — не беспокоила. Она сообщала какую-то невыдуманность ее собственному псевдониму.

Российская Газета: Самое яркое впечатление об этом человеке?

Вячеслав Иванов: Если коротко, она была с искрой Божьей! И реально ощущала особенный характер того дара, который ей был дан.

То, что Анна Андреевна ОЩУЩАЛА, тем более «реально», может знать только она. Очевидно, имеется в виду то, что она РЕАЛЬНО давала почувствовать другим.

Ахматова немного рассказывала о больнице, о том, как к ней внимательно относились. Я рассказала, что два дня назад была там, но уже не застала ее. Она удивилась, пошутила.

Потом: «Жаль, что напрасно ездили. Знаете, тогда запишу вас в число меня посетивших… Можно? Хорошо? Я записывала всех моих гостей. Москвичи шли ко мне просто валом, предъявляя московские паспорта. Запишу вас — вы будете пятьдесят девятая!»

Меня поразила и растрогала ее детскость! Детскость большой личности…»

Когда <…> ставили в кино горьковскую «Мать», никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алеша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: «Ну, это вы одна помните». Почему я одна? (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 338–339.) Поклонник Ахматовой великий режиссер Алексей Герман, благородный сын поклонника Ахматовой писателя Юрия Германа: Дорогая А.А. <…> В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов, а теперь есть вы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 338.) Никаких ошибок в костюмах своих героев не делает, очень тщательно одевает своих героев, очень тщательно выбирает, какие стаканы поставить им на стол и каким звуком дать дребезжать трамваю, но кадр за кадром уводит нас от этнографической робкой корректности в мир выдуманных лично им людей, чувств и историй. Собственно говоря, если б он захотел, он мог бы мистифицировать зрителя, нарочно вводя нереальные, тщательным образом выполненные детали — и зритель оставался бы в плену несуществующего, но реального, как собственная жизнь, мира.