Я уже успел присмотреться к Лазину и узнал его историю.

Местный житель, он опоздал эвакуироваться, скрывался некоторое время от фашистов, а потом был арестован и доставлен в одну из немецких комендатур. Его собирались везти в Ковель, но засветло не успели и оставили на ночь в комендатуре. Два фашиста сторожили помещение и арестованного, а рядом, через стенку, в казарме, спали остальные солдаты. Дело было осенью: холодно, надо топить печь. Кому же это делать, как не арестованному? Кое-как тычками, ударами приклада и полупонятными фразами Лазину объяснили это:

— Хольц… Ты будешь рубить дров… Пшоль!

Вытолкали во двор, дали топор, и, конечно, один из караульных топтался около, покрикивая на арестованного.

Лазин все время присматривался, как бы убежать. Ему, советскому работнику и активисту, известному в районе, совсем не улыбалась перспектива попасть в ковельское гестапо. Но караульный не спускал с него глаз и все время держал винтовку наготове.

В комнате фашисты поставили винтовки к стене, уселись, успокоились.

— Зажигай!

И отвернулись, занятые своим, непонятным Лазину разговором.

Лазин положил дрова в печь, открыл вьюшку и снова взял топор, чтобы нащепать лучины на растопку, но повернулся не к печи, а к фашистам и ударил ближайшего. Руки у него были длинные, а силой, как говорится, бог его не обидел. Фашист сразу повалился под стол. Другой схватился было за винтовку, но не успел обернуться — Лазин ударил и его.

В казарме за стеной крепко, должно быть, спали — не слыхали ни возни; ни ударов. А Лазин не стал задерживаться: накинул на плечи шинель одного из оглушенных, нахлобучил шапку и вышел, захватив с собой обе винтовки. На улице шагал часовой. Он только мельком взглянул на Лазина, увидел человека с винтовкой (вторая винтовка спрятана была под шинелью) и, очевидно приняв его в темноте за своего, даже слова не сказал, не окликнул.

Темными закоулками, через плетни, через огороды беглец выбрался из селения раньше, чем фашисты подняли тревогу, и ушел в лес…

…День подходил к концу. Все, что мог сделать в отряде Крука, я сделал: познакомился с людьми, побеседовал с ними. Да, боевое ядро отряда невелико, слишком много гражданских. И в дальнейшем Николай Парамонович будет помогать беженцам из гетто, будет собирать их — так мы и договорились с ним. Но теперь для небоеспособных будет построен Отдельный лагерь, и в результате этого отряд станет активнее, боеспособнее. Люди в нем хорошие, жаждут большого дела. Тех мостов, которые они разрушили, тех проводов, которые они оборвали, им недостаточно. И, конечно, отряд еще вырастет. Правда, у командира есть очень серьезный недостаток — мягкость, неумение командовать. Придется дать ему в помощь человека, имеющего опыт командира и партизанский стаж. Я наметил на эту должность лейтенанта Гиндина. Как только вернется с задания, так и приступит к работе.

Задерживаться у Конищука на ночь мы не стали и в тот же вечер доехали до лагеря Макса. Самого Макса не было: ушел на задание. Нас встретил заместитель, с которым я познакомился еще накануне, когда он вместе с Максом приходил в насекинский лагерь, — Александр Нерода, по прозвищу Острый. Позднее, когда я беседовал с бойцами, многие — более трети отряда — тоже назвались Неродами: Нерода — Сериков, Нерода — Чорток и т. д. Все они были родственниками. Кто остался в живых из их многочисленной родни — пришел в отряд, но большинство погибло от рук захватчиков. У Острого расстреляли мать и отца, пять сестер с детьми и младшего братика — мальчика шести лет. И уже в отряде убит был в бою с фашистами старший его брат Иван, носивший среди партизан кличку Казик. Человеку, потерявшему так много, можно доверять и без рекомендации. А за Острого говорили еще и его партизанские дела, его смелость, его неутомимость в борьбе, находчивость, за которую, должно быть, он и получил свое прозвище. И внешность его показалась мне соответствующей этому прозвищу: тонкое, выразительное лицо, стройная, сухощавая фигура.

Очень подвижной и как-то по особенному аккуратный, он познакомил меня с людьми и, несмотря на то, что уже давно стемнело, показал мне лагерь. Да, собственно, и показывать-то было нечего; такой же шалаш, как и у Крука. И тоже без печки, без двери, и тоже холодный. Мне стало досадно на строителей этого жилища.

— Сразу видно, что вам еще не приходилось зимовать в лесу!

И еще больше досадовал я на Насекина: как это он не помог, не научил, не поделился опытом! Или не впрок пошли ему уроки Бати, или просто не интересовался он своими соседями?.. Я ничего не сказал Насекину, но видно было, что он чувствует себя неловко, сознает, что недоделал, провинился.

Зато люди мне понравились. Вооруженных было больше, чем у Крука, много поляков. Они пришли драться с фашистами, а не прятаться от них. Кое-что люди отряда уже успели сделать: разогнали полицейский участок в Карасине, сожгли склады хлеба, заготовленного немцами, взорвали три поезда.

Я говорил с ними о наших задачах, о методах борьбы с врагом, о работе подрывников и о самых простых бытовых вопросах: о хорошей теплой землянке, которую обязательно и немедленно нужно вырыть, о том, как лучше устроить кухню, как хранить продовольствие (у них — я уже заметил — картошка лежала россыпью прямо в возах и, конечно, портилась от сырости и ночных морозов).

А потом я ночевал вместе с ними в шалаше — и замерз, и ругался про себя, что они не сумели построить лучшее помещение и что я, обманутый теплой погодой, выехал из лагеря в одном только ватном пиджаке.

Поутру, расспрашивая Острого о делах отряда, о возможностях, о связях, я между прочим сказал:

— Хорошо бы иметь своих людей в гестапо.

— Можно. Да я бы и сам мог устроиться.

Это меня удивило. Прежде всего пришла в голову мысль: уж не провокация ли это? Но я сразу отогнал ее. История Острого и его семьи известна всем, его братья и дяди тут же в отряде, да и сам он доказал свою преданность делу. Может быть, бахвальство? Да нет, не такой человек. Этот не обманет и хвалиться попусту не будет. Но верно ли мое впечатление?..

— Как же вы устроитесь? Объясните… И что сумеете сделать?

— Что тут объяснять? — Он на секунду задумался. — Я устроюсь. Не так уж это трудно. Надо только хороший документ от сельуправы, что я надежный, что у меня настроение… одним словом, сочувствую и могу принести пользу.

— А кто согласится дать такой документ?

— Солтус в Езерцах напишет.

— Надежный?

— Неплохой мужик. Таких дел у нас с ними еще не бывало, но можно сказать, что мы его держим в руках, и он не проболтается.

— Что же, это хорошая мысль… А вы справитесь?

— Надеюсь. Вы мне дадите указания…

— Указания-то мы дадим, но ведь надо держать себя непринужденно и с немцами и со всеми подлецами, которые у них служат. Надо самому подлецом прикинуться… Сумеете?

— Сумею. Я себя не выдам. Кое-какой опыт у меня уже есть.

— Да… Интересно… Надо подумать.

Оба мы замолчали. Не так просто было ответить «да». Ведь это значило послать человека (да еще какого человека!) в самую пасть зверя. Там каждое неверное слово, каждый неверный жест могут погубить его… И еще этот солтус!.. Но, с другой стороны, какие это открывает перспективы!..

Рядом, у коновязи, лошади хрупали сено, пофыркивали и топали, переминаясь с ноги на ногу. И вдруг там началась песня:

Такого мягкого и сильного тенора и такого душевного пения я давно не слыхал, а может быть, и вообще никогда не слыхивал. Пожалуй, не хуже Козловского! Как свободно берет он верхние ноты!

— Кто это поет?

— Да это Терпливый, старшина, — ответил Острый.

— Певец? Артист?

— Откуда!.. Тоже крестьянин. Юхим Карпенко из Гуливки, а Терпливый прозвище. Детское сердце. Голубь… А ведь он расстрелянный из могилы вышел. — Это было сказано мягко, почти нежно, но через секунду, словно спохватившись, Острый спросил уже совсем другим тоном: — Ну, так как же насчет гестапо?