— Дни уходят, — печально откликается Тымкар.

— Разве ты не рад рождению дочери, если говоришь так?

Тымкар смолчал.

— Или ты думаешь нарушить правила жизни? — Тагьеку, видно, доставляет удовольствие задавать такие вопросы.

— Плохие правила, однако! — и Тымкар сам испугался сказанного.

Тагьек шире приоткрыл свои хитроватые глаза.

— Не оставил ли ты в землянке разум свой?

Чукча снова ничего не ответил.

К ним подходил старик Емрытагин.

— Ваши лица хмуры, я вижу. Или мой взор ослабел? — бодро проговорил он.

Но вместо ответа с ним почтительно поздоровались, ибо, не говоря уже о том, что все старики достойны уважения, Емрытагина любили за его ум, знание жизни, умение дать хороший совет.

— Это хорошо, что мой взор ослабел, — не без лукавства заметил он и полез в карман кухлянки за трубкой.

— Однако, где же Майвик? — ни к кому не обращаясь, сказал Тагьек. — Нагуя, Майвик — все побросали работу. Или им нечего делать? — пробурчал он и, ежась от мороза, направился в землянку.

Емрытагин нахмурил лоб. На плотно сжатых губах показалась суровая усмешка.

«Понятна хитрость твоя…» — старик сунул трубку обратно в карман.

Тымкар улыбнулся, быстро достал свой табак. Закурили. Емрытагин в упор посмотрел в глаза Тымкару.

— В твоей голове неспокойные мысли. Есть ли свежее мясо для Сипкалюк?

Тымкар метнул на него тревожный взгляд, отрицательно качнул головой.

— Ты верно сказал: дни уходят.

Брови Тымкара изогнулись. Значит, старик слышал его слова? Слышал, как он осудил правила жизни… Что подумает он о таком человеке? Но почему он говорит: «Ты верно сказал»?.. Тымкар вспомнил, что Емрытагин однажды уже поддержал его, когда он не хотел пускать на берег чернобородого, ему стало легче, хотя сердце билось еще неровно.

На севере появились рваные облака — признак того, что скоро будет ветер.

— Да, дни уходят, — задумчиво повторил старый эскимос.

— Ты владеешь большим умом, — с горячностью обратился к нему Тымкар. — Скажи: почему, родив ребенка, мать должна голодать? Разве правильно это? Кто придумал так? Или лучше жить бездетным?

Емрытагин ответил не сразу. Затянулся, прокашлялся.

— В голове твоей верные мысли. Сам я думал об этом. Многое изменилось в жизни… Но что скажут эскимосы?

Тымкар догадался, что старик имеет в виду: и свою землянку, разрушенную американом, и то, что он, Тымкар, чукча, живет среди эскимосов, и украденную Амнону, и дурную воду, дурные болезни, которыми заболевают вначале женщины, а потом мужчины, и несправедливую торговлю. Обо всем этом ему уже случалось говорить с Емрытагином.

— Но что скажут эскимосы? — повторил старик. Глаза Тымкара то загорались, то блекли. Ему хотелось крикнуть: «Пусть скажут!» — и пойти на охоту. Но он не решался. «Многое изменилось в жизни», — мысленно повторял он слова старого эскимоса, стараясь проникнуть в их истинный смысл, в то, что хотел сказать ими Емрытагин.

По склону острова, прячась, спускались двое подростков. Явно можно было заметить, что они пробиваются к землянке Емрытагина.

Старик посмотрел в ту сторону, лукаво взглянул на Тымкара и молча пошел к своему жилищу.

Задумавшись, чукча продолжал одиноко стоять за своей землянкой. «Многое изменилось в жизни. Сам я думал об этом», — твердил он слова Емрытагина.

С севера потянул ветер. Начинало пуржить.

Север есть север: два-три месяца лета, и опять темные ночи. Гуси и журавли улетели. Оленеводы откочевывают на зимние пастбища. Блекнет, стихает тундра.

Близость зимы чувствуется и в студеных ветрах — они все чаще прорываются из полярного бассейна, — и в порыжевшей тундре, и в блеске ледяных чешуек во впадинах между кочками, где лишь накануне сочилась вода. И хотя еще бойко журчат ручьи, но и им недолго осталось веселить тундру: вот-вот в одну уже близкую ночь мороз прижмет их ко дну русла, остановит, и ледяные щупальца цепко обхватят землю… И тогда начнется зима — выпадет снег, завоют свирепые вьюги, все смешают, закрутят, заморозят.

«О да, скоро опять зима», — вздохнул, покачав головой, несуразно большой человек с лицом, заросшим рыжей щетиной.

По-бычьи наклонив голову, он идет подмерзающей тундрой. Под ногами похрустывают льдинки. Локти его на винчестере, который висит на ремне, перекинутом через шею; за спиной дорожный мешок, лопата, закопченное ведро, кирка. Он шагает ровно, но во всем его облике угадывается страшная усталость. Около полутора тысяч миль прошел он за этот год: шел весной и летом, осенью и зимой.

В его одежде нет ни одной хлопчатобумажной или шерстяной нитки; вся она из шкур, как у чукчей.

Встречая людей, говорит он тоже по-чукотски, ибо кто же здесь может знать английский или норвежский.

Бент Ройс возвращается с Колымы. И если тяжел его мешок, то не от золота, а от того, что Ройс устал, измучен.

Вопреки заверениям немца-путешественника, в устье Колымы он тоже не нашел золота, хотя добрел до Нижнеколымска.

Он встретился там с русскими, владевшими английским языком, и провел с ними не один приятный день. Были это ссыльные. Но уже вскоре Ройсом стал интересоваться колымский исправник — они встречались с ним в Энурмино, — и норвежец по совету своих новых друзей поспешил покинуть эти места, хотя идти ему, собственно, было некуда. До Норвегии пешком не дойдешь, до Америки — тоже. Разве только в Энурмино, к Тэнэт? Но и оттуда русские власти предложили ему убираться… А как? Денег — ни цента, друзей нет, имущества или ценностей также.

Но все же Ройс не пал духом, не сдался. Он пустился в путь с приискательским оборудованием за спиной. Правда, он уже не тот, что был, когда приплыл из-за пролива… Да ведь и тогда ему уже было двадцать девять лет, а с того дня протекло еще десять…

За минувшую неделю он не встретил ни одного кочевья, ни одного человека. А до «Золотого ущелья», по его подсчетам, оставалось еще не менее восьмисот миль. Именно туда и направлялся Ройс. Он был уверен, что не сегодня — завтра встретит кочевников, передохнет у них и отправится дальше. Он был уверен, что Тэнэт с радостью встретит его, — и он был прав. Он полагал, что сумеет спрятаться, когда к Энурмино будут подходить русские корабли, — и это было вполне осуществимо. Но мало того — он также верил, что золото он все-таки найдет!

А вот чем питалась эта уверенность теперь, когда его никто не поддерживал, не снабжал, когда компания оказалась ликвидированной, когда рухнули надежды на Колыму, когда все обернулось против него? Ведь за десять лет, прожитых на Чукотке, и за такой же срок в Штатах он намыл (и это было давно) всего несколько унций золота… Почему же так упорен он был в своей уверенности?

…Это началось еще в Норвегии. Дядя писал письма, посылал книги. Юноша Бент жадно читал их, Потом он сам отправился в Штаты, решив, что наверняка станет миллионером. Там он ходил по богатым кварталам, в газетах и журналах читал биографии сенаторов и бизнесменов, которых богатые родители с детства приучали делать деньги. По воскресеньям, когда он жил в Нью-Йорке, молодой норвежец посещал излюбленное место горожан — ярмарку увеселений Кони-Айленд. Чего там только нет! Пивные и карусели, фотографы и публичные дома, игорные палатки, павильоны, бары, порнографические открытки, тиры, гадалки… «У вас будет много неприятностей, но все кончится хорошо, вы станете миллионером…» «Вы будете долго жить и достигнете задуманного…» «Не унывайте, вас ждет богатство!..» Десятки раз на протяжении месяца Ройс вытягивал подобные билетики. И хотя бы раз ему предсказали обратное! Разве это не знаменательно? Ройс пристрастился тогда к Кони-Айленд. Не проходило ни одного воскресного дня, чтобы он не побывал там и не получил такого приятного билета, который внушал уверенность в успехе, а стоил всего пять центов. Ночами Бент нередко бродил по бессонному Бродвею, толкался по ночным барам среди тех, кому не нужно рано вставать на работу.