Однако вскоре стали подкрадываться другие мысли. А где же брать мясо, табак и чай? Уже давно потребности Ройса ограничивались этими продуктами. Он отвык от хлеба и одежды из тканей. Как-никак десять лет!.. Ну что ж, он будет ставить капканы, иногда с чукчами выходить в море. Хорошо, если бы теперь купцы предложили ему собирать зимой для них пушнину. Напрасно он не соглашался раньше. «Вот так и проживу. А потом найду золото, заберу сына, увезу его в Штаты». Тэнэт? Но не может же он везти ее с собой! Он обеспечит ее на двадцать-тридцать лет.

И Ройс опять предался мечтам о своем будущем счастье. Он видел перед собой Марэн — такой же пятнадцатилетней девочкой, какой она была, когда они расстались. Он не мог представить себе ее иной, не хотел думать, что теперь, спустя двадцать с лишним лет, она может неузнаваемо измениться, давно стать женой другого человека и матерью взрослых детей. Перед ним стояла прежняя Марэн, он видел ее так же отчетливо, как в тот памятный день 1888 года, когда он, окончив гимназию, отплывал в Штаты.

Ройс неподвижно сидел на обнаженной породе в своем «Золотом ущелье».

Внизу, еще под снегом, журчал весенний поток. Жгло солнце. Было начало июня.

Нет, нет, он и не подумает теперь вернуться в Ном, в Калифорнию, Чикаго, Нью-Йорк. Что там делать без цента в кармане? Не для того он прожил свои сорок лет, чтобы получать от хозяев подзатыльники, бродить безработным, жить, не видя никакой перспективы. А свобода? Ведь здесь он, — Ройс даже улыбнулся, уселся поудобнее, — здесь он, черт побери, свободен, свободен, как птица! Бент хорошо узнал цену свободы. Конечно, свобода досталась ему нелегко. «Но это не так уж и дорого, старый ты бродяга, Бент! В конце концов чего у тебя нет? Комфорта? Кабаков? Продажных девок? Долларов? Верно! Но все остальное есть. Кров. Пища. Женщина. Одежда — пусть она пока из шкур! А главное — перспективы!..»

Обо всем успел подумать в этот день Бент Ройс. Мысли текли свободно, как эта невидимая под снегом вешняя вода. Весна волновала, хотелось петь. Впервые после долгих лишений Ройс почувствовал прилив бодрости. Хорошо ощущать на себе чистую, свежую одежду, приятную полноту в желудке, знать, что тебя ждет теплый кров, всегда ласковая Тэнэт. Прекрасна мечта и еще прекраснее надежда на ее осуществление!.. Хорошо жить! Он никого не убил, не ограбил, не обидел… А вокруг все так славно, греет солнце, поет ручей… Разве мало этого хотя бы для короткого счастья.

И Ройс внушал себе, что он уже почти счастлив. Он будет работать, добиваться своей цели. Никто не станет его подгонять, бранить, унижать. А перспективы он не потеряет никогда!

Быстро прошло короткое лето, и опять наступила зима. Нет ни утра, ни дня, ни вечера — ничего нет: ни неба, ни соседнего острова, ни ближайшей землянки… Только снежный буран. Озверелый, он сотрясает жилища, набрасывается на все живое и мертвое и в лютости своей ревет и стонет, словно пытаясь изувечить все на земле.

Девятые сутки люди не выходят из пологов. Даже под кровлей шатра снежной пылью насыщен воздух.

При каждой ураганной атаке, когда тугие могучие вихри шквалом обрушиваются на землянки, колебля пламя жирников, люди пугливо озираются.

В землянке Тымкара поскуливают собаки. Им холодно и хочется есть.

Давно миновало сытое время. Пролив скован льдом. Нет ни охоты, ни шхун, ни солнца. От колючей, злой снежной пыли темно. Мир сузился до четырех стен меховой палатки.

«Как станем жить?» — думает Тымкар, глядя на больную маленькую дочь. Поджав под себя ноги, он сидит у жирника. В руках у него острый огрызок источенного ножа, на коленях — клык. Тымкар только что наносил на него рисунки и какие-то значки: грустную повесть, услышанную от Амноны.

…Амноне не спится, хотя и Тагьек, ее отец, и Майвик, и брат Нагуя, и сестра Уяхгалик — все давно спят. Лежа, подперев ладонями голову, щупленькая, черноглазая, она уставилась на неровное пламя жирника. А куда бы еще могла глядеть Амнона? Закопченный полог из шкур, такой же потолок, обувь на перекладине над головой, вповалку лежащие люди — ее родные — вот и все, что есть в жилище.

Она прислушивается к разбою пурги, вздрагивает, когда кажется, что землянке не устоять. Вновь вспоминает полные тревоги и страха безрадостные дни. Таким же вот вихрем, какой бушует сейчас там, за шатром, вломились в их жилище белолицые люди, всех напоили, а ее унесли с собой… Тогда ей было всего пятнадцать лет.

— Ты что не спишь, дочка? — ласково окликает Амнону мать.

Усталыми глазами та молча смотрит на нее, Майвик приподнимается, ей страшно за дочь. Все таким же невидящим взором Амнона продолжает глядеть туда, где только что была Майвик. Мать подползает к ней, гладит щеки, прижимает ее голову к себе, молча ложится рядом. На глазах у Майвик слезы.

Амнона засыпает. Но сон ее беспокоен. Она вздрагивает, шевелит губами, вскрикивает. И Майвик все понимает. Вот Амнона корчится: это ее заставляют пить огненную воду. Потом лицо спящей становится гневным, она борется во сне с кем-то, кричит на кого-то…

С каждым порывом ветра меняются сны.

Заплаканная Майвик не сводит глаз с беспокойного лица дочери. Тымкар в своем шатре продолжает разрисовывать клык. Тыкос уже умеет разбираться в этих записях отца. Это очень хорошо. Пусть будут знать чукчи, как жили их предки, как плохо к ним относились американы.

Девочка играет со щенком: это Амнона. Затем — землянка, в ней бородатые люди пьют огненную воду. На следующем рисунке Майвик и Тагьек спят, а какой-то чужой человек на руках уносит девушку. Амнона в доме американов, она плачет, скорчившись на кровати. Джон (Тымкар уверен, что это тот, который живет в Ванкареме) играет в кости с другими, и вот ночью один из этих американов уносит ее к себе на шхуну… Амнона готовит пищу, стирает, ее выигрывают и проигрывают; она плачет, пытается броситься в море, думает о родных, о свободе, о счастье… И вот наконец у острова — русский корабль.

Тымкар мало знает русских. Но разве не они отобрали у американа Амнону? И Тымкар любовно изобразил этих людей с блестящими полосками на плечах. Правда, и они тоже стреляли, но не в них, как чернобородый янки; и они тоже угощали, но не затем, чтобы увезти кого-либо из них, как чернобородый янки. «Однако, они стоящие люди, эти таньги, как видно. Тоже и Богораз. Поделился сахаром, чаем. Многое рассказал, большую голову сделал». Только вот одно непонятно Тымкару: счастья он ему пожелал, а Тымкар так и не нашел счастья до сих пор… Конечно, у него есть семья, но Тымкар не чувствует себя счастливым. «Неправильная жизнь, — думает он, глядя на два своих винчестера. Ни к одному из них нет патронов. — Обманщики! Зачем добывал?» И ему вспоминается опасная охота на кита, промысел песцов, все лишения и тревоги, связанные с приобретением этого оружия. И тут рождается мысль, что хорошо было бы, если бы все чукчи сговорились и не стали выменивать новые ружья, а потребовали бы привезти патронов. Но мысль эта, едва родившись, сразу гаснет. «Как скажешь всем? Кричать? Не услышат. Бежать? У тундры нет берегов…»

Бесноватый ветер шарахнулся на землянку. Пламя жирника метнулось в сторону. Мелкой дробью забился заиндевелый полог.

Проснулась Сипкалюк. Огляделась, прислушалась. Заплакала больная дочь. Мать долго успокаивала ее, потом сказала мужу:

— Ложись, Тымкар! Страшно одной. Пурга.

И о чем бы, кажется, горевать Тымкару? Жена к нему ласкова, в ее голосе и глазах так много теплоты. Но нет, она раздражает его, и он отвечает:

— Слова твои лишние. Ты надоела, как комар в летний день.

Это страшные слова. Еще никогда не слышала она такого от мужа. Что случилось с ним?

— Тыкмар… — стоном вырывается у нее. — Близкий к сердцу…

Порыв ветра заглушил ее последние слова.

Ресницы Тымкара дрогнули от гнева.

— Беден ум твой, — зло произнес он, отвернулся, и, не жалея табака, набил трубку, задымил.