В один из летних дней 1900 года к Михайловскому редуту с полусгнившими башнями по углам ветхого тына, за которым высилась деревянная церковь с православным крестом на зеленом куполе, подходил кряжистый молодой мужчина с буйной русой бородой.

Рубаха в крупную красную клетку, простые синие штаны с подтяжками и множеством накладных карманов и металлических пуговиц, грубые тупоносые ботинки и потерявшая цвет шляпа — весь этот наряд в сочетании со старообрядческой бородой, несомненно, вызвал бы недоумение в России, но здесь, на Аляске, казался самым обычным.

Василий Устюгов возвращался домой из Нома.

— Никак, Васильюшка, уже в городе побывал? — окликнул его с завалинки дед.

Но внук хотел молча пройти мимо.

— Ну и дитятко… — старик покачал головой.

— Чего тебе? Сказывай быстрее.

— Экий ты неугомонный! Тебе бы все быстрее, все быстрее, — заворчал дед. — Поди, не на пожар спешишь, избави, господи, от сей напасти, — он перекрестился, отодвигаясь на край завалинки.

Несмотря на теплую погоду, сидел он в шапке и ватном домотканом зипуне. Суконные шаровары были заправлены в добротные сапоги, густо смазанные жиром.

— Наталья-то твоя с сынком пошла кирпич ворочать, а батька — не сказался куда, Чтой-то ноне все вы нелюдимы, — дед насупился, — Никак из города идешь?

— Из города, — нехотя ответил Василий.

Старик искоса взглянул на него, закашлялся, торопливо полез в шаровары за трубкой.

— Табачок-то есть?

Василий понял, что никакого дела к нему у деда нет, а просто старику хочется с кем-нибудь поболтать. И хотя в этом ничего зазорного не было и в другое время внук отнесся бы к такому желанию терпимо, будучи сам по природе молчалив, — сейчас он не мог скрыть раздражения.

— Непутевый ты, дед! — проговорил он, доставая кисет. — Никаких у тебя в голове мыслей нет человеческих. Все бы курил да языком чесал.

— Постой, постой! Это как же так выходит?

— А так и выходит, что заехали вы сюда, за тридевять земель, а нам вот теперь здесь маяться!

— Стыда у тебя нет, Василий! — взъярился старик. — А эту землю не прадед твой добыл, не мы тут разве утвердились?

— Только неладно, видно, утвердились, коли янки теперь хозяевами тут стали.

Раскуривая трубки, дед и внук смолкли. Старик так же быстро остыл, как и вспыхнул: он тоже видел, что и впрямь вышло все как-то неладно.

Василий Устюгов являлся прямым потомком русских Колумбов: его прапрадед приплыл сюда в числе первых землеоткрывателей и поселенцев. Однако для Василия земля эта — хотя и кровная, родная — была далеко не той обетованной землей, к которой устремлялись его предки. Особенно это стало ощутимым для русских людей после 1867 года, когда все владения России в Новом Свете перешли к Соединенным Штатам Америки.

Согласно договору, заключенному при продаже Аляски, русские могли возвратиться в Россию или принять американское подданство. Одни решили остаться — не для того они уходили сюда, чтобы снова вернуться в кабалу к помещику; других в спешке не включили в списки отъезжающих; третьи вовсе не знали о продаже их земель Америке, а узнав, уехать уже не успели, но отказались от иностранного подданства. «Мы русские. Как можно принять американство!» — говорили они.

Поселенцы Михайловского редута относились к тем, кто долгое время не верил в продажу Аляски и отказал ся принять чужое подданство, считая Русскую Америку своей кровной землей, такой же, как Сибирь и Дальний Восток: продвигаясь на восток, русские достигли Западного полушария, открыли не известную еще тогда никому Аляску, спустились к югу до Калифорнии. «Русская Америка» — так и нарекли эти земли первооткрыватели. Поколения простых русских людей прочно обживали свою Америку: добывали соль на озерах, выращивали ячмень и пшеницу, занимались охотой, огородничеством, ремеслами, строили лесопильни, верфи, кирпичные и кожевенные заводы, закладывали шахты, обучали грамоте индейцев, алеутов и эскимосов, наносили на карты горные хребты и реки, строили редуты и посты, форты и поселения. Но вот пришел 1867 год, и настоящие хозяева этих земель стали быстро утрачивать свое былое положение.

Объединенные лишь храмами, которые официально остались собственностью членов православной церкви, проживающих на уступленной территории, русские люди оказались в тисках. Выехать в Россию было не на что, да и пугала полная неизвестность: где и как они стали бы жить? К тому же расставаться с родными местами всегда не легко, хотя русским, как лишенным подданства, и чинили всякие затруднения, не давали участков для золотых разработок, а перекупить не было средств. С другой стороны, и оторванность от исконной родины предков, от своей нации тяготила их.

А годы шли. Вот уже и Василию исполнилось двадцать шесть лет. Михайловский редут, расположенный близ города Нома, был не единственной русской колонией в Новом Свете, где многое напоминало Россию: и избы с резными наличниками на окнах, и петухи на воротах, и православный крест на церкви, и бани, и обычаи, и церковные книги в тисненых кожаных переплетах, И все же не один Василий был хмур и нелюдим.

— То верно: неладно все как-то вышло, — после долгого раздумья, накурившись, снова заговорил дед. — Однако царь-батюшка не ведает о нас, горемычных. Обманули, видать, его супостаты — слуги неверные.

— Тебе что… Все одно, где кости сложить. А мне с Натальей да Колькой жить надобно. Да разве мы одни? Какая это жизнь! Кругом жулье, купцы-обдиралы. Ни тебе правды, ни закона. Один доллар власть имеет.

Сынок Колька вон подрастает — куда его? В лакеи отдавать, что ли? А там язык родной забудет, женится, гляди, без присмотру-то на какой-нибудь поджарой герл. Изведем эдак здесь русский род…

— Ой, правда твоя, Васильюшка, — заохал старый, — твоя правда! Изменилась жизнь.

Хотел Василий рассказать о своих планах позже, за ужином, когда соберется вся семья, да втравил его дед в разговор раньше времени.

— Надумал я, дед, пробиваться к России-матушке.

— Отступаешься? — всполошился старик.

— Доколь буду жить, как в плену, среди янок?!

— Так это ж наша земля, Васильюшка! Куда ж ты с нее пойдешь, на кого оставишь?

— Эх, дед, замолчи!.. — глаза Василия повлажнели, он крепко сжал рукой бороду, отвернулся, встал с завалинки и, едва не свалив штабель сохнущего кирпича-сырца, вошел в избу.

Сколько раз, еще до женитьбы, порывался он наняться на какой-нибудь транспорт и уехать в Россию, Но ни отец, ни мать, — которая тогда была еще жива, — ни дед, ни многие другие поселенцы не поддержали его. Как ни тяжело, как ни бесправно жилось им тут, а все же это была земля их дедов и прадедов, они не смели ее покинуть, хотя и тосковали по всему русскому. Душа рвалась, стонало сердце при слове «Россия», но суровая действительность оставляла мало времени для тоски. Два сложных чувства все время боролись в их сознании: невозможность отступиться от своих земель, бросить все то, во что вложено столько сил и труда, предать забвению дела своих дедов и прадедов и почти такая же невозможность жить оторванными от России, от своего народа. Были, конечно, и такие, кто, не стерпев, уехал, за годы накопив денег на дорогу.

— Поеду за пролив ка заработки, — вечером решительно заявил семье Василий. — Пятьдесят долларов в месяц на всем готовом — слыханное ли дело! Это за год — шестьсот! А с деньгами будет видно, что делать.

Наталья тихо заплакала, уйдя в темный угол избы. Колька стоял с широко открытым ртом, отец Василия хмурился, дед неодобрительно покачивал головой.

Наутро отслужили в церкви молебен. Проводы устроили прямо во дворе Устюговых, Всю эту летнюю ночь не смолкали то буйные, то грустные песни. Одни гости смеялись, другие плакали, женщины, утешая, целовали Наталью, Лишь к заре все вокруг стихло, Отец благословил сына, помог ему надеть котомку.