Да, это было так. Но Жульницкий возражал против подарков.

Однако Элен уже ушла…

Довольный ловким трюком, мистер Роузен улыбался, быстро расхаживая по кабинету. Он считал, что представитель губернатора несомненно будет теперь поддерживать компанию.

Но он ошибся. Чиновник Горного департамента уже решил, что подарки жене ни к чему его не обязывают, раз здесь «такой обычай»… Что же касается акций, то их ему навязывают без его согласия, да он и немедленно продаст эти бумаги, пока они еще в цене… И нисколько это ему не помешает доложить о компании так, чтобы при возможной проверке не угодить в неприятность.

«Нет-с, милостивые государи, — думал он, — за кипу тряпок и пачку бумажек, которым (уж он-то знал это!) по прошествии непродолжительного времени истинная цена будет ломаный грош, меня не купите. Дешево оценили… Нет-с, не выйдет!»

— Вы что-то сказали? — Роузен остановился, склонив голову набок, пригладил на лысине редкие волосы.

— Время, говорю, отправляться, — инженер взглянул на часы.

На берегу Жульницкого поджидала пестрая толпа русских в непривычной для его взгляда одежде. Им сказали, что транспорт находится в распоряжении личного представителя губернатора и возьмут их или не возьмут в Россию — решить может только он.

— Господин чиновник…

— Мистер губернатор!

— Ваше превосходительство! — останавливали его со всех сторон.

— Дяденька, возьми нас на родину.

— Родненький! Мы же русские… — всхлипывала болезненная худая женщина.

— Не могу, не могу, — твердил он, пробиваясь к трапу.

— На тебя вся надежа…

Он досадливо морщился.

— Корабль военный, нельзя. К тому же надо разрешение местных властей.

— Так мы не приняли американства. Русские мы, господин губернатор! Ваша светлость…

— Возьмите, Христа ради! Совсем тут погибаем.

Среди просителей был и Василий Устюгов.

— Поднять трап! — раздалась команда в перезвоне машинного телеграфа.

Пароход начал отчаливать. На берегу, не глядя на корабль, Роузен и красавица Элен помахивали руками и смеялись над тем, как они ловко купили мистера Жульницкого.

Пароход удалялся. Казалось, он медленно погружается в море.

Роузен и Элен, служащие и рабочие порта давно покинули причал. Лишь поселенцы Михайловского редута, безмолвные, как во время богослужения, все еще смотрели вслед уходящему кораблю. Лица у них были печальные, сосредоточенные. Дети жались к матерям, заглядывали в их повлажневшие глаза.

Полоса черного дыма тянулась над морем, как бы связывая судно с людьми на берегу. Но вот и она внезапно изломалась, потом стала рваться на части, и обрывки ее, бесформенные, косматые, понеслись в сторону, гонимые крепнущим ветром.

— Ушел… — со вздохом выдавил из себя широкогрудый бородатый поселенец и провел рукой по лицу.

— Ушел, — глухо, как эхо, повторило несколько голосов.

Поселенцы направились к своим домам. Они не слышали голосов разноязычной толпы, музыки, шума городских улиц, гудков паровоза.

Мысли были далеко — за морем, за океаном.

— Поздно узнали, — наконец заговорил один из поселенцев.

— Не в том причина. Человек не тот, — не согласился с ним другой.

— Поляк, видать, или немец какой-то. Жульницкий, — сказывали матросы.

— Слуга государев, — вмешался третий. — Перевешать бы всю эту свору продажную, да и самого бы неплохо!

— Ты царя не трожь.

— А что? Может, сбегаешь донесешь? — На лицах появились улыбки.

— Эх, Россия, Россия!..

— Да, далече матушка…

— Печора да Волга — то верно, — заговорил Устюгов, — а вот Чукотка — это рукой подать.

На него оглянулись.

— Так нешто это та Россия?

— Та не та, а Россия. Встречал я там одного человека. Ученый большого, видать, ума. Так он сказывал про Славянск, Камчатку и разные другие места. Перебирайтесь, говорит, сюда. Ну, а потом — дальше, на Амур-реку или кто куда захочет.

— Захочет… — передразнил его один из поселенцев. — Хотелку надо иметь, а ее-то и нет, — и хлопнул себя по карману.

Ном остался позади. Шли по изрытой золотоискателями земле.

— Вчерась опять шериф приходил, — спустя некоторое время заговорил дядя Василия. — Долго, говорит, вы подданства принимать не будете? Вы что, спрашивает, супротивники наши, что ли?

— А ты что?

— Зачем, отвечаю, супротивники. Русские мы. А он свое: будем выселять вас как бесподданных.

— Ишь прыткий какой! Ты бы посоветовал ему с меня начинать: у Матвея, мол, добрый топор — как раз по твоей шее!

— Будем, похвалялся, на этом месте завод закладывать, что консервы делает.

— Завод… Они без завода, гляди, скоро всю рыбу изведут. Слыханное ли дело глухие запруды в реках устраивать? Отродясь такого не видывал.

— Эх, хозяева!.. Исковыряли землю повсюду, словно свиньи. Зверя истребили, теперь до рыбы добрались.

— Уеду я отсель. Невмоготу мне глядеть на порядки ихние, — высоким голосом заговорил молчавший до сих пор худой рыбак со шрамом на щеке. — Вот денег накоплю — и айда в Россию.

Слово «Россия» заставило людей снова умолкнуть. Еще утром их окрыляла надежда. И вот опять они возвращаются ни с чем.

День был воскресный. У Михайловского редута поселенцев встречали отец Савватий, дед Василия, старики, мужчины и женщины — все те, кто не собирался покидать свою Америку.

— Ну, как? — послышались голоса.

— Как видите: с чем ушли, с тем и вернулись.

— Ну и слава богу! Вместе-то оно лучше.

Люди начали расходиться по избам. Устюговы направились к дому отца Савватия, где они жили с тех пор, как их избу описали и продали с торгов.

Наталья сразу взялась за хозяйские дела. Дед и внук присели на завалинке.

— Чего батюшка-то ноне с амвона сказывал? — спросил Василий.

Дед кашлянул, сверкнул глазами — сердился он на внука, — но все же ответил:

— Сказывал, что поганые янки, нехристи окаянные (это старик добавил уже от себя), хотят, чтобы весь честной народ позабыл, что земли эти проведаны и заселены нами. Все нашинские, русские названия рек, гор, заливов, мысов, озер на картах повытравили, а свои понаписали, поганцы. Рыщут теперь, как шакалы, выискивают медные доски, кои были дедами нашими повсюду зарыты, что, мол, земля эта российского владения.

— А наша-то доска, что в Михайловском нашли, где хоронится?

По лицу деда растеклась умильная улыбка. («Похвальная забота», — подумал старик). Он поудобнее уселся, поглядел по сторонам.

— В храме божьем, Васильюшка. После обедни отец Савватий выносил ноне ее. В алтаре хоронит, как святыню, дитятко. Помалкивай токмо, гляди, как бы не дознались недруги наши.

Вдали бегали подростки. Среди них Василий узнал сына.

Ребята играли в «Русскую Америку». Колька распределял роли:

— Я буду Баранов, ты — Хлебников, ты — Загоскин. Вы, — указал он на одну группу, среди которой были и девочки, — индейцы. Вы — испанцы. Вот вам аркан, кандалы, — и он сунул им какие-то веревки. — Вождем индейского племени будешь ты, Витька. Найди себе перья на шапку и разрисуй щеки и нос… Вы, ребята, будете промышленными людьми и землепашцами. Ладно?

— Не хочу я быть испанцем, — утирая рукавом нос, воспротивился сын отца Савватия. — Лучше индейцем или эскимосом.

Колька секунду подумал, но согласился. И это была его ошибка, так как тут же и все остальные «испанцы» пожелали стать русскими, а если уж нельзя, то индейцами.

Распределение ролей затягивалось. Однако уже вскоре Михайловский редут наполнился дикими криками. Это «конные испанцы», оседлав хворостины, ловили лассо мирных индейцев, чтобы обратить их в рабство, заставить возделывать свои поля.

— Русские, за мной! — вдруг на весь редут раздался звонкий голос «Баранова», и вместе со своими помощниками и промышленными людьми он бросился вызволять индейцев из рабства.

Среди пленных испанских жандармов оказался один очень подозрительный человек. На допросе выяснилось, что это капитан пиратского брига, который привез оружие индейцам с целью поссорить их с русскими, побудить их выступить против них…