Неподалеку стояли эскимосы.

Ровно в десять утра часть экипажа выстроилась у креста.

Взвилась ракета. Офицеры взяли под козырек. Корабль поднял сигнал приветствия и тридцать один раз выпалил из орудий.

Сдернули брезент с блестящей, из желтой меди, доски, обрамленной такими же трубками, и все увидели надпись:

Ниже — такая же надпись по-английски, с той лишь разницей, что датирована она 14 сентября.

Судовой фотограф запечатлел момент открытия памятника.

— Да будет ему вечная память! — сказал начальник края и поздравил команду с достойным славных русских моряков делом.

Спустя четверть часа «Шилка», а за нею и плененная «Китти» выбрали якоря.

В прекрасном настроении, сбросив китель, генерал-губернатор расхаживал по своей просторной каюте и что-то напевал. Его синие брюки с красными лампасами мелькали от двери к иллюминатору.

Из кают-компании доносились голоса гардемаринов: они о чем-то спорили.

Только помор Иван Тугаринов да несколько матросов и офицеров молча глядели на восток. Им казалось, что они различают очертания Русской Америки. И отпечаток горьких дум ложился на их молодые лица.

По хмурому небу ползли тучи. Но непокорное солнце прорывалось сквозь них, и медная доска, установленная в память о Дежневе, вновь пламенела над проливом.

В семье Тымкара радость: родилась дочь. Правда, еще трудно сказать, будет ли она похожа на отца, но все равно — какой отец не сияет в такой день!

Что-то напевая, Тымкар стоит на коленях рядом со своей землянкой перед каменной глыбой; в его руках необычно толстый гвоздь и каменный молоток, скрепленный с ручкой сыромятными ремнями. Тымкар выдалбливает чашу для жирника.

Все, все нужно сделать Тымкару. Вчера он утеплил полог сухой травой и наконец-то переселился из жилища Тагьека. Кто посмеет сказать теперь, что он — «только тело имеющий», «зря ходящий по земле человек»? У него жена, сын, дочь, своя землянка, байдара есть, снасть. Скоро у него будет своя упряжка: вот только подрастут щенята (Тымкар посмотрел в сторону, где Тыкос возился с ними и сильно похудевшей Вельмой).

— Гой-гой-ге! — в такт ударам молотка по остроконечному стержню напевает Тымкар. — Будет у Тымкара все, будет! Гой-гой! Нарта будет, ге! Вырастут щенки. (Куски камня отлетают от глыбы). Наловлю песцов, лисиц. Гой-го! Будет у Тыкоса ружье. Гой-гой-ге! Будет. Все будет у Тымкара. Гой-ге! Гой-ге-ге-ге!

Остров присыпан снегом. Проливом идут на юг льды. Их скрежет и рокот веселят сердце Тымкара: это голос родной стихии.

Морозно. Но лоб Тымкара влажен от пота. Счастливый отец без шапки и рукавиц, в летней одежде из тюленьих шкур.

В поселении безлюдно: эскимосы отплыли на моржовый промысел. Женщины шьют в землянках зимнюю одежду, нянчат детей. Подростки бродят по берегу, собирают моллюсков, плавник, морскую капусту.

Небо хмурое, зимнее. Кровли землянок, сливаясь с белым фоном земли, едва различимы даже вблизи.

— Гой-гой-ге! Ге-ге-ге!

От глыбы отваливается ненужная часть. В руках Тымкара почти готовая чаша-жирник. Он поднимает ее, осматривает со всех сторон.

Тыкос — этот рослый худой мальчик — заметил байдару, бросил щенят, побежал к берегу, оглашая поселок радостными восклицаниями:

— Хок-хок-хок!

Тымкар нахмурился, лоб прорезала глубокая поперечная морщина: Тыкос предпочитал говорить по-эскимосски… «Хок-хок…» Не нравилось это отцу.

Семеро щенят, тыкаясь тупыми мордочками в землю, поползли под брюхо матери, скуля и повизгивая. Бельма слегка зарычала, хотя и не двинулась с места: детеныши досаждали ей своей ненасытностью.

Смеркалось. Тымкар заканчивал отделку каменного жирника. Нужно сделать это уже сегодня. Сипкалюк холодно с одним светильником, да и надолго ли хватит черепа моржа, обгорит скоро.

От берега к землянкам шли люди, тащили куски моржового мяса. Нагуя, сын Тагьека, и Тыкос тоже несли по куску моржатины. Ее получал каждый, кто вышел встречать охотников: таков обычай.

Встретив сына, Майвик пошла к землянке Сипкалюк помочь сварить мясо: та совсем еще слаба. В пологе зазвучал ее звонкий голос. Голоса Сипкалюк не было слышно. Тымкар прислушался, сердце замерло, что-то подкатило к горлу. Он влез в землянку, быстро приподнял шкуру, отделявшую спальное помещение.

При слабом свете жирника он увидел бледное лицо жены; она очень тихо что-то отвечала краснощекой Майвик. Увидев мужа, повернула к нему лицо, едва заметно улыбнулась. Тымкар облегченно вздохнул, протягивая каменную плошку. Улыбка Сипкалюк стала еще шире. Майвик взяла из его рук каменный светильник и поставила поближе к племяннице.

— Мох запасла? — спросила она хозяйку.

Та утвердительно кивнула головой. Майвик выползла за мхом, чтобы сделать из него фитиль.

Тымкар сразу же подвинулся к жене и, почти касаясь лицом ребенка, втянул носом его запах. Его глаза, добрые, счастливые, повлажнели. Сипкалюк улыбалась.

Полог приподнялся: Тыкос впускал на ночь щенят в спальное помещение. Пугливо озираясь, Вельма вползла вслед за ним. Тымкар отошел от жены и по очереди начал рассматривать и ласкать своих будущих ездовиков.

Вернулась Майвик. В пологе стало совсем тесно.

…Дни шли однообразно. Тымкар хозяйничал по дому, шлифовал моржовые клыки. Тыкос воспитывал щенят, приучал лакать мясной отвар. Окрепнув, Сипкалюк готовила пищу, шила одежду, нянчила дочь.

Дули ветры. Однако многие охотники все же уходили во льды за нерпой. Тымкар томился: двадцать пять дней после рождения ребенка отец не должен заниматься промыслом. «Непонятный обычай, — думал Тымкар. — Кто выдумал его?» Сипкалюк нужно свежее мясо, а приходиться есть тухлое, добытое еще весной. Тыкос спрашивал отца, почему он не идет за нерпой. Тымкар молчал, хмурился, почти не выходил из землянки. Хорошо — хоть землянка своя! Спасибо старому Емрытагину и другим — помогли. Но как станет он жить? Жир кончается. Тагьек тоже не ходит на охоту, хотя у него и не родился ребенок. Все работает по кости. Хорошо Тагьеку: он привез из Нома муку и чай, табак и многое другое. Надо, однако, скорее кончать клык, нести его Тагьеку: он даст за изделие всего понемногу. Но заказ труден, быстро не выполнишь. Тымкар сидит, склонившись над работой. Ему жаль резать на части хороший клык, Странный Тагьек, все для американов старается. Делает ножи, пластинки с точками, маленькие шхуны с парусами, тонкими, как пузырь; песцов и лисиц с острой иголкой из кости, чтобы прикалывать к кухлянкам; какие-то палочки, маленькие плошки, белых медведей, моржей, нерп, охотников… А Тымкар бы лучше нарисовал на клыке ярангу, где он родился, брата, отца и мать, Тауруквуну, Кайпэ, хитрого и жадного Омрывкута, Кутыкая. Ох, много бы нарисовал Тымкар, чтобы потом, как тот таньг Богораз, он мог по рисункам все рассказать снова! Невольно Тымкар откладывает в сторону заказ Тагьека и тянется за другим клыком моржа, где уже нарисовал кое-что…

Дочурка, Тыкос и Сипкалюк давно спят. Щенята тоже спят, сбившись в один комок. Время от времени лязгает зубами Бельма. Горят два жирника.

Тымкар задумчив. Нет, он все-таки вытерпит, не пойдет на охоту до окончания запрета: разве можно рисковать жизнью дочери? Он помнит, что Кочак и его брату Унпенеру не разрешал ходить на промысел, когда у Тауруквуны родился ребенок. Но как же так? И сынок Тауруквуны и она сама все-таки погибли… Глаза Тымкара прикованы к работе. Поджав под себя ноги, он старательно разрисовывает клык. «Сколько раз, однако, Кочак говорил неправду. Слабый шаман. Напрасно слушаем…» Сейчас Тымкар так ясно представляет себе его, злобного, с вечно прищуренным глазом. Но ведь и другие шаманы не разрешают нарушать обычаи… Все чукчи поступают так, а дети все-таки нередко умирают… Ничего не может понять Тымкар. Утомленный, он засыпает, выпустив из рук клык.