Наутро, чтобы ускорить отъезд — ведь ездят же кочевники на легких нартах по траве! — Амвросий стал задаривать хозяев остатками своих товаров. Омрыквуту он отдал последние папуши табака, кирпичи прессованного чаю. Кейненеун — бисер, браслеты, зеркало и прочую мелочь.

Оленевод дивился щедрости купца. Хорошо знал он торговых людей! Это на них не было похоже. «Доброе сердце имеет», — решил кочевник и ласково посмотрел на загостившегося у него таньга.

Лицо Амвросия густо заросло. Лохматая рыжая борода закрывала грудь. Одежда истерлась, засалилась. Омрыквут велел жене сшить ему новые торбаса и рубашку из пыжиков. Сам стал еще теплее разговаривать с ним.

К тому времени Амвросий уже ухитрялся все понимать и давать сносные ответы. Омрыквут сквозь табачный дым улыбался и помогал ему строить фразы по-чукотски.

Так протекло лето. Но когда кончилось время «белого дня», то есть белых ночей, хозяин стойбища начал примечать, что его невольный гость затосковал, ест мало, не спит ночами, стал задумчив, нелюдим. Больно было Омрыквуту видеть печаль человека в своем шатре.

— Какие у тебя думы? — участливо спросил он однажды.

— Ты спрашиваешь непотребное, — смутившись, ответил Амвросий.

— Обидные слова говоришь, — все еще без гнева заметил оленевод.

Амвросий молчал. По его щекам текли слезы. Он утирал их грязными руками, покрытыми болячками.

— Почему ты плачешь, как слабая женщина? — не унимался Омрыквут в порыве сострадания.

Амвросий молчал.

Оленевод нахмурился, набил еще трубку, посмотрел на жену. Кейненеун потупила взор, плечи ее съежились. Наступило безмолвие. Стало слышно, как по куполу яранги мерно постукивает дождь.

Двое мужчин и женщина молчали. Сырая, гнетущая ночь усиливала мрачное настроение. Близилось время освежения воздуха, за ним — время длинных ночей.

Уже три трубки выкурил хозяин стойбища, дважды Кейненеун едва заметно с тревогой поглядывала на него. Отец Амвросий, перестав плакать, задумчиво глядел в дальний угол полога. А молчание все длилось.

Но вот оленевод вдруг поднялся и, не разгибаясь, подошел к отцу Амвросию.

— Что ж, пусть мы с тобой станем товарищами по жене! — вздохнув, сказал он, взял Амвросия за плечи, заглянул в глаза.

Амвросий очнулся, увидел рядом лицо кочевника, улыбнулся, сам не зная чему: он не уловил необычного смысла в словах Омрыквута, не расслышал всей фразы.

— Где будешь спать? — спросил оленевод.

Миссионер недоуменно посмотрел на него. Странный вопрос!

— Где скажешь, — смиренно ответил он.

— Спи здесь. Я буду спать в другом спальном месте, — сказал Омрыквут и, пополнив табаком кисет из оленьей замши, пополз к выходу, искоса поглядывая на жену.

Сжавшись, Кейненеун сидела, не поднимая глаз. Ей было стыдно и досадно, что муж отдает ее таньгу.

Усталый Амвросий лег и вскоре задремал.

Ночью он проснулся и при свете угасающего жирника увидел, что жена хозяина спит на шкуре рядом с ним. Омрыквута в пологе не было.

Отец Амвросий отодвинулся подальше.

…На следующую ночь сквозь приоткрытые веки миссионер видел, как ушел Амрыквут, а Кейненеун разостлала шкуру и опять легла рядом с ним. Сердце его забилось. Притворился спящим. Но мысли путались. «Бес, бес! Сгинь, изыди! Господи, помилуй», — повторил он про себя, в то же время стараясь понять, почему хозяин уже вторую ночь не спит дома, а младшая жена стала ложиться рядом с ним, с Амвросием. Он слыхал про обычай товарищества по женам, известно ему было и то, что некоторые чукчи, главным образом богатые оленеводы, имеют по две-три жены, знал он и первую жену Омрыквута. «Надоела, видно, Кейненеун ему», — думал он, и вдруг чудились ему дом, матушка. Однако лицо матушки быстро тускнело в сумраке полога, таяло, и вместо него отчетливо вырисовывались жгучие глаза Кейненеун. «О господи! Дьявол искушает меня… Выйду отсюда!»

Амвросий тихо поднялся и выполз из жилья. Принялся бродить между ярангами, творя молитву.

Дождь перестал, но луна скрылась за облаками. Стало темно, страшно.

Тундра переговаривалась голосами ручьев, шепотом мокрых мхов. Тускло поблескивали в темноте озера.

Ежась от предрассветной свежести, ступая по холодной росе, машинально Амвросий повернул обратно.

…Жирник едва светит. Разбросав руки, на спине спит Кейненеун. Черные косы беспорядочно обрамляют смуглое лицо. Веки прикрыли слегка раскосые прорези глаз, сходящиеся к прямому приплюснутому носу. Капризно оттопырены полные губы.

Стоя на коленях, Амвросий смотрит на спящую женщину. Сонная, она поворачивается. Амвросий вздрагивает, ползет к своей шкуре, ложится, тихо шепчет молитву.

Жирник гаснет. Засыпает смятенный отец Амвросий.

Сны, тяжелые, как грозовые тучи, беспокоят его. Что-то давит. Потный, он открывает глаза. Темнота. На своей груди он нащупывает руку спящей Кейненеун. На секунду Амвросий замирает, чувствуя, как тревожно забилось сердце и что-то теснит дыхание. «Женщина! Господи… Грех, грех, грех… О боже мой праведный! Женщина… Господи… Но… «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься», — мелькает в мозгу семинарская острота, а волосатые пальцы, уже не внемля разуму, блудливо ползут по обнаженной руке Кейненеун…

А в Нижнеколымске, обеспокоенная десятимесячным отсутствием мужа (ведь он обещал вернуться к весне!) матушка, благополучно разрешившись двойней, денно и нощно молилась, плакала, худела. Исправпичиха утешала ее.

Жены тех переводчиков, с которыми отец Амвросий выезжал из Нижнеколымска, приходили к ней и слезно просили заступничества за их мужей, арестованных исправником сразу по возвращении. «Неповинны они, — рыдая, увещевали соломенные вдовы матушку, — заступись, будь матерью родной: с голоду дети пухнут. Нет работников. Лето проходит. Помрем ведь зимой». Но матушка не заступалась, и переводчики Амвросия по-прежнему сидели в крепости.

Исправник отобрал у переводчиков шкурки песцов и лисиц, вымененные ими в тундре, и чуть не ежедневно допрашивал арестованных: он обвинял их в убийстве главы православной миссии на Колыме с целью грабежа.

Возвращение переводчиков без отца Амвросия и его исчезновение действительно казались подозрительными.

Уже несколько месяцев, как исправник отправил донесение в Иркутск, и теперь ждал только санного пути, чтобы отправиться на розыски отца Амвросия.

Не заметил отец Амвросий, как миновало дождливое лето, стали реки, выпал снег. Уютно было ему в яранге с молодой женой богатого оленевода.

Кочуя, стойбище Омрыквута достигло Чаунской губы. Установился санный путь.

В один из тихих морозных вечеров Омрыквут пришел в шатер младшей жены.

— Я пришел, — возбужденно воскликнул он. — Радостную новость скажу.

Новость заключалась в том, что через неделю отец Амвросий вместе с Омрыквутом и его пастухом Кутыкаем прибудут в Нижнеколымск.

Проклял бы этот час отец Амвросий, если бы знал, что в городе Омрыквут предъявит свои права товарища по женам и разыграется страшная сцена, которая поставит под угрозу благочестие и все будущее главы православной миссии!

Если бы он смог заглянуть вперед, он увидел бы себя, беспомощно взывающим к господу богу и молящим ниспослать ему разум, чтобы не допустить посрамления служителя веры христовой: «Не приведи господи, узнает владыка! Отлучит ведь от церкви, лишит сана и службы… Узнает весь город! Весть дойдет до священного синода. Боже правый, научи раба своего!» Уже тогда пережил бы отец Амвросий ту недалекую ночь, когда он вынужден был, спасаясь от огласки, тайно покинуть вместе с матушкой Нижнеколымск.

Холодом сжало бы его сердце видение трех нарт, нагруженных пушниной и имуществом миссии, воровски скользящих по снегу в бледном свете луны и, наконец, скрывающихся за крутым изгибом стылой реки.

Зимний день угасал. Голубые вершины сопок, еще недавно подернутые алой краской заката, блекли, сливались с посеревшим небом. Долина тонула в сумраке.