Джонсон усматривал в этом нечто недоброе, и снова сомнения начали точить его…

На большой яранге висел замок. Охрану Джонсон снял, чтобы не привлечь внимания чернобородого. Он отпер ярангу, вошел.

Здесь до самого потолка высились тюки упакованной пушнины. В правом углу были сложены китовый ус, бивни, бурдюки с жиром, обувь. «И это прикажете отдать хозяину за семьсот пятьдесят долларов?..» — улыбнулся Джонсон, щуря глаза. Он достал из кармана записную книжку. В графе «склад № 2» на первое июня под итоговой чертой значилось: десять тысяч.

На обратном пути он увидел Эмкуль, но она быстро скрылась в яранге. Вакатхыргин, как всегда, не поздоровался с ним. Он теперь никогда не приходил к нему в лавку, и Джонсон не знал, кто приносит ему для обмена на товары пушнину, добытую Вакатхыргином.

Прогулка по селению не улучшила настроения Мартина Джонсона. Наоборот, она усилила его мрачные мысли. И хотя ванкаремцы не проявляли к нему явной вражды, он чувствовал ее в каждом их взгляде, в каждом жесте.

Джонсон подумывал о переезде. Но согласится ли на это хозяин и есть ли еще такие «тучные пастбища»?

Снова запершись в комнате, Мартин отодвинул в сторону кровать, открыл люк, а затем — окованный железом сундук, в замке которого играла музыка. Пачки долларов и стопка вкладных квитанций Национального банка не отсырели.

Он снова уложил все на место.

Джонсон достал из кармана коврика последнее письмо отца. Тот звал его обратно, уверяя, что за давностью лет преследование против него не будет возобновлено. Отец беседовал об этом с шерифом. «Чудак все-таки отец! Разве я боюсь шерифа? Сколько он стоит, этот шериф? Пусть мне покажут такого, которого нельзя купить за сто долларов! Шериф… Если бы отец знал, что его сын — обладатель сотни тысяч долларов и не уедет отсюда, пока не накопит четверть миллиона, он не писал бы мне о шерифе».

Сунув письмо обратно, Мартин взял с полки прошлогодние журналы с рекламой и снова — в который уже раз — принялся подсчитывать, что и за сколько он может купить на свои сто тысяч. Только это занятие отвлекало его от мрачных мыслей. У него было много разных вариантов. Но ни в одном из них нельзя было упустить расход на женщин. И вот тут-то Джонсон так остро чувствовал, насколько все же пока ничтожны его накопления! Ведь такие, как Элен из Нома, стоят тысячи…

Мартин взял «Журнал для мужчин» (в каждый рейс свежие номера этого журнала привозил ему хозяин) и занялся рассматриванием непристойных иллюстраций.

За окном что-то зашелестело.

Джонсон вздрогнул, ощупал в заднем кармане брюк револьвер, отошел в простенок, напряженно вслушиваясь. Шорох повторился. На лбу у Мартина выступил пот.

— Кто? — исступленно крикнул он по-чукотски.

Под окном тявкнула собака.

Джонсон облегченно вздохнул. Выпил стопку виски, чтобы успокоить нервы. «Ужасный край. Убьют и никто не узнает. Полная безнаказанность».

Опасения американца, однако, были напрасны. Никто не собирался его убивать или грабить. Правда, с каждым годом чукчи все больше его недолюбливали, называя человеком с дурным глазом и волчьим сердцем. Это прозвище укрепилось за ним с той зимы, когда он стал давать за пушнину вдвое меньше товаров, да так с тех пор и узаконил эти нормы… Были к этому и другие причины. И среди них прежде всего распространение в Ванкареме нехорошей болезни, которой до приезда Джонсона не было.

Если первые годы Джонсон жил спокойно, то теперь он боялся всего: грабителей, чукчей, Вакатхыргина, мужей своих бывших служанок, чернобородого янки. Он опасался, что хозяин, заподозрив его в нечестности, может расправиться с ним. Поэтому, когда тот приплывал, он на шхуну к нему не поднимался, виски много не пил и револьвер всегда держал при себе.

Но и тут Джонсон ошибался. Капитану «Морского волка» он был выгоден и нужен, и тот вовсе не собирался вводить себя в убыток. Он просто расплачивался с ним тем же…

Заметное оживление в поселке привлекло внимание Джонсона. Он вплотную подошел к окошку и увидел, что к Ванкарему подходит судно. Вскоре он узнал шхуну работорговца Билла Бизнера.

— О-кэй! — воскликнул Джонсон, радуясь, что чернобородый опоздал.

Стояло полярное лето. Льды ушли, но их близость чувствовалась в холодном дыхании моря. Лишь изредка южные ветры приносили сюда влажное тепло. И тогда низкая облачность и туманы делали совсем неприветливыми и Михайловский редут, и тундру, и море, и город Ном.

Сейчас было свежо и тихо. И псе, кто не работал по найму, вышли на морской промысел. Только Василий Устюгов не показывался из избы. Третьего дня он закончил ремонт своего бота, прошпаклевал и покрасил днище и теперь ждал, пока просохнет краска. Но готовил он свой «корабль», как в шутку называли в семье бот, уже не для промысла. Было решено всей семьей пробиваться в Россию. Не мог больше Василий здесь оставаться, смотреть на свой дом, где теперь какой-то янки открыл лавку, чувствовать на себе недружелюбные взгляды дельцов, переносить их надменное высокомерие, видеть, как в услужении у трактирщика его сын становился лакеем.

Не удалось уговорить только деда.

— Никуда отсель, Васильюшка, не тронусь, наша это земля, — упорно твердил старик.

Дед числился сторожем при храме, и никакие доводы не могли поколебать его.

— Твое дело молодое. Решай, — говорил он, — а меня не трожь, не береди душу.

Было ясно, что с дедом ничего не поделаешь: он остается.

Времена изменились. Теперь уже редко кто уговаривал Василия отказаться от его планов. Многие тянулись на исконную родину предков. Как добраться? — вот главное затруднение, которое еще останавливало их.

Устюговы жили у отца Савватия. Батюшка овдовел, и ему нужна была помощь по хозяйству в его больших хоромах.

Сегодня Савватий ушел в Ном, Колька последний день работал в трактире, дед где-то бродил, Наталья стряпала на кухне.

Василий рылся в библиотеке отца Савватия. Еще подростком, как и все сверстники, Устюгов окончил церковно-приходскую школу. Он любил книги. А книг у батюшки было много. Их присылали ему из других городов и даже из России. Были тут сочинения Пушкина, графа Толстого, записки о герое-исследователе Юкона Лаврентии Загоскине, декларация Авраама Линкольна, книги об индейцах, о первом правителе русских владений в Новом Свете Александре Баранове, о русском Колумбе Шелехове, о кругосветных плаваниях белопарусных кораблей. Василий знал от отца Савватия, что русские владения в Новом Свете начинались мысом Барроу на севере и оканчивались в Калифорнии фортом Росс у Золотых Ворот, где ныне город Сан-Франциско. Их населили мореходы, мастеровые, промышленные люди, монахи, хлебопашцы из сибирских, вологодских и архангельских крестьян. В городе Новоархангельске — столице Аляски — они построили верфь, создали театр, библиотеку, музей. Знал он и то, что острова Алеутские, Чугацкие, Берингоморские, Кадьякский архипелаг — тоже русские. И чем больше он узнавал, тем понятнее ему становилось упорство деда, тем больнее сжималось его собственное сердце. «Не может того быть, чтоб экое богатство задарма продали, — думал он. — Неладно тут что-то». Но что именно неладно, ни в книгах, ни в беседах ему выяснить не удавалось. Видно, чтобы мысль эта не беспокоила умы таких, как он, американцы и распространяли тысячами открытки с изображением чека на семь миллионов двести тысяч долларов, выданного ими в уплату за русские владения в Новом Свете. Однако это настойчивое стремление убедить всех в законности сделки внушало Василию только сомнение. «Неладно, неладно тут что-то», — повторял он, протягивая к полке руку за новой книгой.

Ему жаль было расставаться и с книгами. Вообще эти дни Василию было не по себе. Он нигде не находил места, бродил повсюду, как бы прощаясь с землей, где родился и вырос.

«За рекой Славянкой, — читал в одной из книг, — стали появляться испанские и французские миссии, где тысячами работали в кандалах рабы-индейцы. Опасаясь этих миссий, аборигены приходили из лесов в форт Росс, приносили на обмен козьи меха, кедровые орехи, лососей, медвежатину. У русских индейцы научились прясть шерсть, заменяли ножи из вулканического камня ножами сибирской работы…»