Устюгов снова задумался, опершись плечом о стойку с книгами.

«Рабы»… Знал он, что и теперь порою исчезали люди. Говорили, что их увозят на кораблях и продают в рабство. «Как можно жить в такой стране?.. — думал он. — Вот Наталью снасильничать хотели, батю зашибли насмерть, разорили…» Вспомнились суд, переход пролива, Ройс, Джонсон, Пеляйме. «Остановлюсь у него, — прикидывал он. — А там, глядишь, подвернется какой русский корабль. Сказывал этот самый Богораз — много, мол, добрых земель по реке Амуру. Занимай любое угодье. Леса, говорит, богатые, зверя всякого, рыбы много. А главное — люди-то кругом свои, православные. Там и до начальства дойду, спрошу: «Это как же, мол, так — русские-то люди тут маются? Аль вы не знаете про них?..» Глядишь, озаботятся. Но как ни ладно все получалось в мыслях, а сердце Василия щемило и щемило. Тридцать с лишним лет прожил он здесь, дед и отец всю жизнь провели на Аляске, а он вот задумал уезжать… «Тяжко. Неладно все как-то вышло…»

Из кухни появилась Наталья, худая, бледная.

— Сходил бы на берег, поглядел. Подсох может. Скорее уж, что ли… Совсем извелась я, Вася, — она прильнула головой к его плечу.

— Принесет вот Колька вечером расчет, купим, что решили, в дорогу, а даст господь погоду — завтра и тронемся.

Наталья тихо плакала. Неизвестность пугала ее. Шутка ли, бросить все родное и податься в экую даль.

— Не изводись попусту. Бог милостив. Сыщем правду. Заживем.

— Верно, всей душой верю. Это я так… И трудно мне, но и здесь — до того ж тошно… Сил боле нету, Васенька. Ступай погляди корабль-то, — сквозь слезы в больших серых глазах уже улыбалась Наталья.

— Предерзостен ты, чадо! Ну, что ж, уж коль решился — благословлю, — отец Савватий перекрестил и трижды поцеловал Василия.

Провожающие стояли мрачные. Женщины всхлипывали.

— С богом, чадо! Поспешай!

Но Василий медлил, почти не слышал слов батюшки. Задумчивый, он нагнулся, взял горсть земли, завязал ее в платок и спрятал за пазуху. «Пусть смешается с землей российской».

— Святое дело свершил, сын мой, — одобрил Савватий.

Василий подошел к старику.

— Прощай, дед! Не поминай лихом!

— Не забывайте про нас, горемычных. До самого царя дойди, — напутствовал Устюгова пожилой многосе мейный сосед. — Все обскажи. Ведь нас тут, по Русской-то Америке, ох, много страдает! — вздохнул он.

Всех обошел Василий, со всеми простился по-христиански, а напоследок опустился на колено и поцеловал землю. Хоть и горькая она была для него, а все же родная. И чуяло, видно, сердце, что покидает он ее навсегда.

— Прощайте, люди, — зажав в кулак бороду, хрипло произнес он наконец и быстро пошел к борту, где уже давно сидели Наталья и Колька.

Отцу Савватию показалось, что по заросшему лицу Василия скользнула быстрая слеза.

…Ночуя в палатке на берегу, пять дней Устюговы шли морем вдоль берега на север, пока не достигли мыса Уэльского, откуда всего двадцать миль до островов Диомида в середине Берингова пролива. Потом, выждав погожий день, помолились и взяли курс на запад.

— Не печалься, Наталья. То мачеха наша была. Идем к матери родной. Радоваться надобно.

— С того и плачу! Не верится, что наконец-то среди своих будем. Радостные те слезы, Вася. Смелый ты у меня! Эдак никто еще не отваживался. Гляжу: открытым морем идем, а ты спокойный, как дома.

Колька, светловолосый подросток, с большими, задумчивыми, как у матери, глазами, стоял на носу бота, воображая себя капитаном. Он то и дело прикладывал ладонь козырьком над глазами, разглядывал острова.

Парус шумел. По борту пошлепывала волна. Василий сидел на корме. Одной рукой управлял рулем, другой — парусом.

— А как не будет ноне кораблей, зимовать-то где тогда станем? — спросила Наталья.

— Свет не без добрых людей. Есть у меня знакомый один — чукча Пеляйме. У него и приткнемся пока.

Ветер крепчал, Василий все ниже спускал парус.

— Ну, капитан, — окликнул отец сына, — скоро ль достигнем земли?

— До острова пять миль! — звонко прокричал Колька и снова отвернулся.

Наталья улыбнулась, довольная, что вот вырвался ее первенец на свежий ветер, а то совсем, гляди-ка, стал чахнуть парень.

Эскимосы помогли вытащить бот Устюгова на берег острова, увели путников в землянку, накормили.

— Ночуйте. Море гневается, — сказали они.

Островитянам не приходилось видеть, чтобы русские, как эскимосы, переселялись с одного берега на другой. Таньги издавна жили на обоих побережьях и выходили далеко в море только на больших кораблях. А тут какой-то таньг с женой и сыном перебирается за пролив. «Быть может, плохой человек? Возможно, в землянку позвали напрасно?»

Устюговы сидели в жилище старика Емрытагина. Жилище это отличалось от чукотской яранги только тем, что было наполовину вкопано в грунт.

— Почему уходишь? — по-русски спросил седой хозяин.

Колька хмыкнул: ему показалось смешным произношение старика. Мать дернула его за руку, строго посмотрела, и его веселье сразу исчезло.

— Разорили вконец. Невмоготу боле.

По выражению лиц эскимосов Василий догадался, что его не поняли.

— Отняли дом. Землянку отняли. Все забрали.

— Э-эх, — послышались сочувственные голоса. — Американы?

Устюгов утвердительно кивнул головой.

— Знаем. Жадные, обманщики, плохие людишки.

Помолчали.

— Однако, быть может, ты убил человека? Тебя искать не будут? — спросил старый Емрытагин.

Он слышал от Тымкара, как в Уэноме таньг-исправник искал другого таньга и хотел сжечь поселение и убить всех мужчин. Едва откупились пушниной тогда чукчи.

Нет, Устюговых никто искать не будет. Островитяне успокоились. Василий рассказал, что хочет дойти до самого большого начальника и поведать ему о том, как тяжко живут русские за проливом, как обижают их янки. Вначале слушатели приняли это за сказку, но сказка им понравилась. Они и сами могли бы многое рассказать о своих обидах на людей с того берега.

— Скажи тому большому таньгу-шаману — пусть прогонит американов. Раньше не было их совсем. Зачем пришли? Плохие. Так говорит, скажи, старик Емрытагин. Правильно я говорю? — спросил он островитян.

Все утвердительно закивали головами:

— Русские тоже есть плохие. Однако, мало. Совсем мало, однако. Такие пусть тоже не приходят.

Колька прилег и уже спал. Наталья боролась с дремотой.

Эскимосы переглянулись и начали выходить.

— Отдыхайте, — сказал Емрытагин. — Мы разбудим вас, когда заснет море.

Василий произвел на островитян хорошее впечатление. Прежде всего он смелый и сильный. Также не «одиноко едящий» он человек, а кушал вместе с ними: и то, чем они угощали, и свои продукты. Ничего не клянчил, не выпрашивал песцов и лисиц. А главное, у него в голове верные мысли. Видно, он мудр, хотя совсем еще молод.

Не успели еще Устюговы разложить постели, как в землянку чуть не вбежала Майвик и сразу — к Наталье:

— Дочь Амнону не видала в Номе? — глаза матери были широко открыты.

Нет, Наталья не знает такой эскимоски.

— А почему она там? Замужем?

Майвик заплакала. Потом она рассказала, как ночью, споив Тагьека, американцы унесли куда-то дочь.

— Может быть, Тагьек еще найдет ее, — утешала сама себя бедная женщина. — Опять пошел Тагьек за пролив.

— А давно это случилось?

Майвик снова залилась слезами.

— Пятнадцать лет только было Амноне, теперь — двадцать.

…Тымкар охотился в море, и как только он вернулся, Сипкалюк рассказала ему, что у них на острове русский с женой и сыном.

— Василий звать его, — закончила она.

— Василий? — переспросил Тымкар, что-то вспоминая. — Какомэй! Борода есть? — Бросив недопитый чай, Тымкар быстро отправился в землянку старика Емрытагина.

Не тот ли это Василий, которого он знал еще в Уэноме? Однако, почему он плывет с женой и сыном?

Устюгов и Тымкар узнали друг друга. Чукча неизвестно чему очень обрадовался. Быть может, ему было приятно, что он встретил человека, знавшего его ярангу, его отца, мать и брата?