Капитана звали Джои Сивая Борода. Когда же («Хлебников» сорвал с него приклеенную бороду, то обнаружилось, что это вовсе не Джон, а мистер Смит, с которым уже доводилось встречаться правителю Русской Америки.

— Так вы опять, мистер Смит, нарушили русские поды? На этот раз это вам так не пройдет! — и «Баранов» распорядился снять с него штаны и выпороть.

Однако такого позора не мог вынести Колькин друг Юрка, и он заявил, что больше не играет…

Подростки заспорили, зашумели. Игра явно не удавалась.

День угасал.

— Пойду покличу Кольку, — дед поднялся с завалинки, — пора ему вечерять да спать. Поутру раненько к трактирщику.

Не видя старика, ребята продолжали спорить!

— Сам будь Сивой Бородой!

— Нешто так играют?

Среди мальчишек и девчонок — эскимосы: вместе с поселковыми ребятами они ходят в школу к отцу Савватию и свободно владеют русским.

— Хитрый, — говорит один из них. — Сам всегда Баранов, а мы? Мы тоже хотим.

— Давайте в горелки?

— Витька, беги вымой фейс и давайте начинать, — предложила вождю индейского племени Нюшка.

— Это что еще за «фейс»? — неожиданно раздался за Нюшкиной спиной недобрый голос деда. — Это ты, Нюшка-греховодница, фейсишь тут? — Старик вплотную подходил к сразу притихшим спорщикам.

Девчонка опустила глаза, затеребила подол платья. Она знала, что дед не выносит, когда поганят, как он выражается, родной язык.

— Ты что же молчишь? Никак запамятовала, как по-русски «лицо»? — И костлявой рукой он поймал ее за ухо.

Нюшка покорно выносила боль, молчала.

— Молчишь, упрямая?

— Не буду, дедушка!

— Не будешь? — он не отпускал уже сильно покрасневшее ухо.

— Вот еще отец выпорет, да еще батюшка в храме помянет, тогда не будешь, тогда не будешь, — приговаривал он, — поганить язык прадедов. Срамота! — Он, наконец, выпустил Нюшкино ухо. — Срамота! Колька, домой! — И гневный, что-то бормоча, дед зашагал к избе. — Бесстыдники! — повернувшись, крикнул он стоявшим молча ребятам.

Около отца Савватия собралась большая группа поселенцев.

Батюшка говорил:

— Невозвращенцами нас называют. Да нешто мы ведали, что перестали уж быть тут хозяевами?

— Беспаспортные, говорят, — с горечью вставил кто-то.

— Наш паспорт, чадо, на медной доске начертан, что храним, яко святыню, в храме. А вот их-то паспорт — центовая картинка с чека, коим будто рассчитались они за Русскую Америку.

— Хоть янки и хвастают, что вроде бы купили у царя Аляску, — вмешался худой поселенец, — а токмо, видать, неправильно купили, если боятся, чтоб люди знали, что не они, а мы открыли эти земли.

— Похоже на это, — согласился Савватий.

— Трудно нам, — вздохнул кто-то.

— А ты, сыне, не падай духом. Пока держимся все вместе, никакие тяготы нам не страшны. Протянем руку друг другу в трудный час. Не мы одни, и другие поселения — до самой Калифорнии — тяжкое время переживают.

— Во, во! — вмешался дед Василия. — Правильные слова батюшка сказывает. А ты, басурман, оставлять наши земли задумал. Срамота одна да и только, — он отвернулся, блеснул глазами. — Ишь, вырядился! И не поймешь — чи ты русский, чи нет, — снова привязался к внуку старик. — Нешто забыл одежу нашу? Так погляди хоть на меня, что ли?

Молодежь переглядывалась. Кое на ком были клетчатые ковбойские рубахи, шляпы, у некоторых были сбриты бороды…

К поселенцам подходил старый эскимос. Поздоровались.

— Ты что, Асина? — ласково спросил гостя дед Василия, и его нависшие брови приподнялись.

— Праздник Асина всегда ходи. Слушай хочу. Рыбная снасть проси буду.

— Ну, ну, слушай, — довольный, улыбнулся старик. — А невод дадим. Как не дать!

Поселенцы Михайловского редута балагурили, как всегда в воскресный вечер. Сегодня они почти все были в русских национальных костюмах. А завтра… завтра их будет трудно узнать. Утром они разойдутся на работу — делать кирпич, рыбачить, плотничать и малярничать в Номе, добывать уголь, переводить стрелки на железной дороге, грузить и разгружать суда.

Отец Савватий думал о том, что разбредается его паства, трудно удержать на месте. А надо! Надо держаться дсем миром, чтобы воспрепятствовать раздроблению поселений, не позволить разобщать русских. Немало докук у отца Савватия. Надо вот еще написать письмо архиепископу всея Аляски. Савватий тихо поднялся и вошел в избу.

Дед Василия повествовал о прежней жизни. Правда, он не все это видел сам, но ему рассказывал отец, который прожил долгую жизнь, многое успел сделать и повидать.

Поселенцы любили слушать деда. Каждый раз он вспоминал что-либо новое, еще не известное слушателям.

Старик говорил:

— Вот ноне сорванцы наши в Америку Русскую играли, — глаза деда ласково засветились. — Слышу, называют: Баранов, Загоскин, Хлебников. Верно: большие люди, много добыли славы отечеству нашему. Александр-то Баранов, сказывают, уж стариком был, а неугомонный страсть какой остался. «Ну, — говорит бывало, — други мои, под конец жизни думаю новую славу Отчизне доставить, на новый подвиг отправить вас!» Это, значит, форт Росс закладывать в Калифорнии, где ноне город выстроен — Сан-Франциско.

Поселенцы внимательно слушали.

— Да, так вот опять же про хлопцев наших. А почему, думаю, у них Шелехова нет, а? А Шелехов первый основал поселения на землях этих. Более ста лет назад дело-то было. С того все и началось. Громкая слава шла в те поры о Кадьяке, Алеутских островах да Аляске. — Старик помолчал. — Да нешто только Шелехов? А Кашеваров, а Калмыков, Лукин, Малахов? И про Петра Ляксеича — государя русского — негоже забывать. Это ведь его посланцы открыли Америку с нашей-то стороны.

Старик увлекся. Ему было о чем рассказать.

— Не зря, видать, и сейчас по Русской-то Америке поселения называют: Коломна, Севастополь, Москва, — вставил дядя Устюгова.

— Дед, а верно сказывают, что бунтари, то-бишь декабристы какие-то, замыслили увезти царя на Аляску, как вроде бы в ссылку, а самим Россией править? А царь осерчал и продал…

— И где ты, Василька, только наслушался этих слов? — не дал ему договорить дед. — Ты мне царя не трожь, слышишь?

— Вася! Иди вечерять, — послышался голос Натальи.

Люди начали расходиться.

Уже давно в окнах зажглись огни, а на небе — яркие звезды.

Поселенцы ужинали, молились и размещались по полатям. Ненадолго задерживались и старики за библией или евангелием, вскоре и они гасили свет.

Только парни и девушки еще не возвращались домой. И допоздна в Михайловском редуте звучали широкие и вольные русские песни.

В год выезда с Чукотки Богораза Дина к мужу не приехала. Напрасно Иван Лукьянович спешил на берег, вглядывался в незнакомые лица, обежал весь пароход: в списке пассажиров Кочнева не значилась.

Дочь чиновника, Дина окончила Бестужевские курсы. Изучала языки, литературу, историю, философию, имела право занять должность преподавателя. Но ее родители, люди достаточно обеспеченные, не видели в этом надобности. Они баловали свою единственную дочь. Однако дочь, как говорил отец, лишилась рассудка, решила скомпрометировать его доброе имя, собираясь ехать в ссылку к революционеру.

Дина любила мужа. Она вышла за него, когда он был студентом медицинского факультета. Ей нравились его пылкий и горячий ум, свободомыслие и любовь к людям. Она помнит его яркое выступление в марксистском кружке, куда он однажды взял ее с собой.

Впрочем, все эти качества мужа и свое отношение к нему она определяла для себя очень коротко — всего тремя словами: «смелый, умный, люблю!»

Дина не считала себя революционеркой да и не могла считать. Однако в ее характере было нечто такое, что привлекло к себе Кочнева. Она поступила на Бестужевские курсы, куда шли передовые женщины, а не те, кто готовил себя в жены старикам-генералам или сановникам, любила жизнь свободную, непринужденную.

Так, однажды приведя Кочнева к себе домой, девушка заявила родным: