«В те годы, чадо, не ступала здесь еще нога иноземцев. Григорий Шелехов основал на Кадьяке первое поселение тому более века назад. В добром согласии жили россияне с индейцами, эскимосами да алеутами. Дети их совместно с русскими грамоте обучались. Немало инородцев толковых постигло разные науки в городах российских. Руды медные и железные, уголь каменный отысканы были в довольном количестве. Колокола, чадо, что и ныне по всей Аляске до Калифорнии звонят, отлиты руками твоих дедов». И Василию слышится праздничный перезвон церковных колоколов в его родном Михайловском… «А также, — продолжает Савватий, — деды твои лес пилили, дубили кожи, сукна разные изготовляли, плавили металл, добывали слюду, промышляли охотой. На верфях суда строили, на коих в дальние плавания отправлялись — в Китайские земли, Филиппинские, на острова Гавайские…»

И уже во сне видит Василий, что вовсе не у себя в избе сидит его Колька, а среди множества таких же подростков. А батюшка медленно расхаживает по просторной горнице и повествует им о Русской Америке.

За проливом тоже луна. Но ее свет не проникает в землянку, где на руках у Сипкалюк полугодовалый мальчик с длинными ресницами. Рядом — дочурка. В другой части землянки — дядя Тагьек и его семья. Все они спят. Утро еще не скоро. Только черноглазый малыш разбудил мать.

Светильник горит ярко: Тагьек живет в достатке. В его землянке тепло.

— Спи, Тыкос, спи, — мать укладывает сынка.

Его ресницы всегда напоминают ей отца малыша.

— Где-то он? У него, Тыкос, видно, красивая жена… У тебя, мальчик, однако, уже есть брат и сестра. — Сипкалюк придвигает большой клык моржа, разрисованный отцом Тыкоса. — Вот его байдара, упряжка, яранга… Кого привел он в нее? Она очень, наверное, красивая, такая, как он сам. Иначе он не оставил бы нас. Спи, Тыкос, спи! Твой отец — нехороший отец. Спи, малыш, спи!

Мальчик хнычет.

«Хорошо ей, сердце не ноет, она с ним…» — думает Сипкалюк про свою соперницу.

Но Кайпэ была не с ним. Даже Гырголя и того не видит она уже не первую ночь и не первый день. Он то в стаде, то с Кутыкаем уезжает в соседние стойбища. «Что потерял он там? — думает, ворочаясь на шкуре, Кайпэ. — Зачем ему песцы и лисицы? Разве мало добывают их пастухи Омрыквута?»

Кайпэ готовится стать матерью, ей тяжело одиночество. Она в своем шатре; не спится.

Вот она села, поджав под себя голые ноги; косы свесились, руки сплелись на животе; большие карие глаза широко открыты. В такие часы воспоминания о побеге с Тымкаром вселяются в ее голову. Но она боится их, гонит от себя. Ляс все знает, даже мысли людей… Он сильный шаман, а она готовится стать матерью. Как бы не навредить себе и «ему». Духи могут воспользоваться ее мыслями…

Кайпэ становится страшно, глаза раскрываются еще шире.

Так же, с широко открытыми глазами, за проливом сидит в землянке Сипкалюк. Тыкос не спит.

В крайней избе Михайловского редута засветился огонек. Это Наталья Устюгова поднялась к застонавшему опять свекру.

Разметав руки, он тяжело дышит, лежа на русской печи. У него пробита голова в ночной схватке, когда к ним ворвалась пьяная ватага насильников. Они сорвали двери и хотели обидеть ее, Наталью… Завязалась драка. Старик пришиб какого-то ухаря обухом топора. Выскочив, Колька поднял соседей. А свекра сильно помяли, уже пятые сутки он лежит без памяти.

— Батя! Испейте воды, батя, — уговаривает она его, стоя у печи босиком, в одной рубахе.

— Представится должно, — откликается с полатей дед. — Надо бы отца Савватия покликать.

— Сбегать? — слышится с кровати голос Кольки.

Ему никто не отвечает.

Строгая, задумчивая, Наталья задула лампу и села на лавку к освещенному луной окну.

Над тундрой — ясная луна.

Что-то знакомое напоминает этот ручей. Тымкар останавливается. Собака натыкается мордой на его ноги.

Да не здесь ли он был пойман арканом, как дикий олень? Но снег еще стоял не всюду, трудно узнать места, по которым проходил он минувшим летом.

У Тымкара щемит сердце «Я найду тебя, Кайпэ», — звучат в ушах слова, выкрикнутые им, жалким, обессиленным, в тот печальный день. Ему тогда не посчастливилось.

«Чем прогневил я духов? Они взяли отца и мать, завели брата на плавучую льдину, сбросили, видно, Тауруквуну с обрыва в море, отняли Кайпэ, дали собакам сожрать кожаную байдару, разогнали упряжку… Одна собака осталась, да и она вот-вот околеет от голода».

Зашел в поросли ивняка. Звеня, они цепляются за ноги, с веток сыплются льдинки.

Черными и оголенными видит поросли Тымкар, хотя каждая остекленевшая веточка разбрызгивает радужные искры с льдистых капель. Ивняковая поросль — как волшебное царство, среди которого движется великан!

Все ниже опускается луна.

Ржавые мхи темнеют. Смутно проступают бугры.

«Чем прогневил я духов?» — думает Тымкар.

«В голове Тымкара поселились беспокойные мысли», — говорят про него чукчи. Они знают, что случилось с ним за минувшие годы.

«Тымкар бродит по тундре, набирается шаманской силы: он, однако, готовит себя в шаманы…» — рассказывают про него.

«Желаю тебе, юноша, счастья!» — звучат в памяти Тымкара слова Богораза.

«Тымкар убил таньга-миссионера. Лучше бы нам не видеть его здесь…» — откликается им проклятие Кочака.

В черных глазах юноши затаились угрюмость и злоба. Разве он убивал рыжебородого? Как мог Кочак назвать его убийцей? Он, видно, слабый шаман или злой шаман! Сколько уже раз он говорил неправду… Даже заплакал Тымкар тогда, когда его назвали убийцей: обидные слова! Но кто поверит ему, если это сказал шаман?

Сердце Тымкара волнуют злые желания.

Кочак, чернобородый янки, пастух, отнявший Кайпэ, и Омрыквут, унизивший его при женщинах, — вот кто родил эти желания! Все чаще встают перед ним образы этих людей. Он ненавидит их.

Тымкар часто представляет себя в единоборстве с ними. Вот они все! О, он легко побеждает их… Но не трогает, когда они, жалкие, просят пощады: пусть только Кочак возьмет обратно лживые слова; пусть пастух сам изрежет аркан, который набросил Тымкару на шею; пусть Омрыквут отдаст дочь, а чернобородый не грозит винчестером. И Тымкар прощает их всех… Но уже вскоре гнев с новой силой перехватывает горло, щемит сердце, хмурит лоб. Они не хотят? Ну, тогда он заставит их!

— Какомэй! — вдруг восклицает Тымкар. — Опять тот же ручей? Он озирается. Собака тыкается мордой в его ноги.

По тундре ползут туманы. Луна поблекла. Светает. «Видно, духи путают след…» Тымкар измаялся, мозг его утомлен. «Засну до восхода». И он ложится на проталину у ручья.

Кутыкай охраняет стадо Омрыквута; в нем — его личные олени, как не стараться ему! Начинается отел; важенки отогнаны на отдельные пастбища. Жаль, белокопытую зимой задрали волки. А то бы его личное стадо могло, однако, увеличиться этой весной на число, принадлежащее ноге.

Припав на брюхо, собака Тымкара охотится за мышами.

Сон Тымкара неспокоен. Юноша ворочается, скрипит зубами, пальцы его шевелятся. Видно и во сне добывает он свое счастье…

Что ж, всем хочется его найти — свое счастье: Устюгову — родину, Богоразу — правду жизни, Ройсу — золото, Гырголю — оленей, Джонсону — деньги, Сипкалюк — семью, Кутыкаю — сносную жизнь, Тымкару — Кайпэ,

Давно прошел отел. Лето клонилось к осени. А Тымкар все искал стойбище Омрыквута. В редких кочевьях, встреченных им, его кормили, хотя и неохотно. «Зря ходящий по земле человек», — говорили про него оленеводы. Сами они много трудились, и им неприятен был праздный человек, переходящий от стойбища к стойбищу в поисках легкой жизни и куска оленьего мяса. Тымкар скрывал от всех, куда и зачем он идет, опасаясь, что любители сообщать новости предупредят Омрыквута о его приближении. Всегда найдутся желающие привезти полезное известие богатому оленеводу.

Тымкар собирал в тундре яйца, ловил уток, куропаток, евражек, песцов, выхватывал из озерных ручьев гольцов, находил съедобные травы, ловил на крючок рыбу, доедал брошенных волками оленей… В стойбищах женщины чинили ему обувь. Собака его давно околела: трав она не ела, рыбу ловить не умела, а хозяин и сам нередко ничего съедобного не добывал.