Сердце Тымкара защемило: пока он зимовал там, погибли его родные. Он отвернулся. На западе едва проступали очертания берегов. Там он родился, там погребены мать и отец, там во льдах погиб брат Унпенер.

— Тымкар! — сын подбежал к нему. Мальчик разрумянился, глаза возбужденно горели, на одном торбасе развязалась завязка, концы ее волоклись по прихваченной морозом траве. — Тымкар! Ты что стал? Идем! Я покажу тебе, где мама поймала зимой песца.

— А у вас шаман есть? — спросил отец: он видел в землянке Тагьека связку амулетов-охранителей.

— У нас шамана нет. Шаман в Наукане, у бабушкиной сестры.

Отец и сын пошли дальше.

Из страха перед духами Тымкар не смел рассуждать, хорошо это или плохо, что на острове нет шамана, но лицо его немного просветлело, и он быстрее зашагал за Тыкосом, который нетерпеливо и укоризненно оглядывался на отца, не поспевавшего за ним.

У Тымкара есть сын… Да удивительно ли это: Тымкару уже двадцать пять лет! Сипкалюк назвала сына Тыкосом. Отцу приятно, что сын носит чукотское имя. Она, видно, надеялась его встретить… «Ты встретила его, Сипкалюк?» — сказала ей вчера какая-то эскимоска в Наукане.

— Тыкос! — подозвал он сына. — Море прибивает к острову плавник?

Тыкос повел его к юго-западному побережью: туда иногда море приносило лес.

Глядя на идущего впереди сына, Тьгмкар чувствовал какое-то новое для себя волнение, тихое, приятное, туманящее взор. А он и не знал, он и не думал! Воспоминания будоражили его, рождали стремление что-то делать, искать, действовать. Он построит себе землянку, они станут жить с Сипкалюк. Она принесла ему сына Тыкоса.

Эскимосы не прогонят его, а чукчи не узнают, что у него жена эскимоска… Он добудет много песцов и получит за них ружье и патроны. А тогда будет много жира и мяса, всего и всегда будет много. Потом вместе с эскимосами он купит деревянный вельбот и, возможно, даже мотор. На вельботе можно далеко уходить в море, где много моржей и нерп. У Тыкоса всегда будет еда и жир. Потом Сипкалюк родит дочь. Разве все это плохо? — спрашивал он себя. — Разве не так должны жить настоящие люди — чукчи? Разве его отец Эттой не говорил Тымкару об этом?

Эттой, мать… Что скажет там отец (Тымкар посмотрел на небо), если он будет жить с эскимоской. Отец будет недоволен… «Отец! Ты сердишься, отец?» Но зачем он добровольно ушел туда? Разве он не хотел, чтобы Тымкар поплыл за пролив? «Эттой! Ты — мой отец, скажи, разве неправильно поступил я?» И Тымкар прислушивался к говору прибоя, как будто волны могли ответить ему за отца. «Пусть, Эттой, я стану жить здесь. У нас будет много детей, они будут чукчи. Я добуду им ружья и байдары, научу их делать гарпуны и снасть. Они станут хорошими охотниками. Потом мы вернемся в Уэном. И тогда мы станем жить так, как должны жить чукчи: все будем охотиться и все делить поровну между всеми — ведь все люди одинаково хотят есть. Разве не так всегда жил наш народ? Разве не за это чукчи называются луораветланами — настоящими людьми?» Тымкар снова прислушался к рокоту моря. Они с Тыкосом уже почти спустились вниз. «А еще я буду много рисовать на моржовых клыках, я нарисую все, что знаю о чукчах. Тыкос, а потом его дети узнают, как жили люди. Это все сделаю я — Тымкар из Уэнома! Но пока… пока я не вернусь туда, Эттой, хорошо? Разве я уже не нарисовал Уэном для Сипкалюк?» Тымкару снова вспомнился таньг с бровями, как крылья у летящей чайки. «Как научился он палочкой рисовать то, что каждый из нас говорит? Ройс и Джон тоже умеют так рисовать (только едва ли они хорошие люди). Но почему же мы — настоящие люди — не умеем так? Лучше бы я не видел всего этого!.. Так было бы лучше. Много видел — много хочешь, а много хотеть — станешь жадным и злым, как Кочак…»

Тымкар направился к бревну, прибитому волнами к берегу. Около бревна уже суетился Тыкос. «Но разве я много хотел? Только ружье и Кайпэ. О, Омрыквут хитрый и жадный, он отдал ее Гырголю. У Гырголя много оленей, и он еще жаднее Омрыквута. Он стал даже купцом, как Джон-американ. Все чукчи теперь ему должны. Но это неправильно, раньше этого не было, — так говорил ты, Эттой, — мой отец. Это очень нехорошо, если люди тебе должны, это стыдно».

На берегу только одна лесина да несколько мелких обломков, источенных водой и разбитых о скалы. Тымкар начал шевелить набухшее бревно.

«Построю ярангу. Тыкосу тепло в ней будет. Он вырастет здоровым и сильным. Я добуду ему ружье. Он станет хорошим охотником и возьмет себе в жены самую лучшую девушку. У них всегда все будет. Когда состарюсь, стану у них жить, и мне не придется умирать добровольной смертью. Я не буду в тягость Тыкосу и его детям».

Нет, Тымкар не допустит повторения того печального года, когда он уплыл за пролив!

С трудом взвалив на плечо бревно, он начал вслед за Тыкосом сгибать остров, направляясь обратно. Бревно тяжелое. Но Тымкар идет бодро. Нет, теперь никто не скажет ему, что он «зря ходящий по земле человек», и никто не скажет ему, что он убил человека. У него есть жена и сын, у него будет своя яранга. Потом он добудет ружье и патроны. Тыкосу будет легче жить, чем ему. Тымкар расскажет сыну обо всем. Разве нельзя сделать жизнь лучше? Ничего, он, Тымкар, сделает это! К тому же хорошо, что здесь нет шамана. Наверное Кочак, если бы чукчанка привела эскимоса, прогнал бы его. «Кочак, однако, слабый шаман… Разве я убивал человека?!»

— Тымкар! — стоя у мыса, издали кричал Тыкос. — Иди быстрее, вот наша землянка.

Тымкар донес бревно почти до жилища Тагьека и сбросил его с плеча. Бревно глухо ударилось о землю. Затем Тымкар снова нагнулся, приподнял его сначала за один конец, потом за другой, подложил под него камни, чтобы лучше просыхало, не гнило.

И тогда без слов все поняли, что он остается жить с ними на острове.

В землянке Тагьека слышались возбужденные голоса: это ссорилась Майвик с мужем.

— Вижу, жадность вселилась в тебя! Дочь потерял, меня американы опоганили — все тебе мало? Лучше умру, чем поеду туда!

— Ум теряют с такой женой, — возмущался Тагьек. — Видно, время худых лет настало, если женщина так говорит.

— Вот беда! — вздыхал костерез. — Как же я могу остаться?

— Не нужно мне такого мужа. Живи один. Иди в другую землю, ищи другую жену, пусть она родит тебе Нагуя и Уяхгалик, — играла Майвик на любви мужа к детям. — Кому нужен такой муж?

Гнев бросился Тагьеку в лицо. Он кричал, угрожал, но Майвик упорствовала.

Тымкар в землянку не заходил.

— Молчать не стану! — снова услышал он слова Майвик.

Вскоре все стихло. Тагьек смолк, задумался. Как быть ему, что делать? Не может же он бросить семью, оставить их без жилища, без байдары! «Придется, видно, еще зимовать здесь, — раздумывал он. — Весной съезжу один в Ном, соберу заказы, дам кость моржовую. Эх, беда с Майвик!..»

На следующее утро Тымкар проснулся раньше всех.

Жирник выгорел, потух, в пологе было свежо. Тымкар оделся, вышел.

Вершины обоих островов присыпало снегом. В проливе появились льды, они шли к югу.

«Моржи, там должны быть моржи!» — подумал Тымкар, вглядываясь в пролив. Он знал, что моржи все время держатся на южной кромке льдов; в начале лета вместе с дрейфом они поднимаются на север, поздней осенью спускаются к югу.

Глаза Тымкара зажглись азартом; ведь он так давно не был на моржовой охоте!

Он быстро поднимался по склону острова, чтобы лучше рассмотреть льды. На них должны быть морские животные.

Пролив хмурился, по-осеннему низко нависло небо; под ногами со звоном ломался тонкий ледок; травы, мхи и лишайники слегка запорошил снег.

Тымкар всматривался в пролив. Там, на льдах, ему чудились черные точки. Он протер глаза. Черные точки оставались на месте.

— Моржи! — крикнул он. — Моржи! — и, как мальчишка, помчался в поселок будить Тагьека.

— Моржи, Тагьек! Много моржей! Льды пошли!

Тагьек неторопливо поднялся, сел.

Проснулись Майвик, Сипкалюк, вскочил восьмилетний Нагуя, зашевелился Тыкос. И только совсем маленькая Уяхгалик, разбросав ручонки поверх оленьей шкуры, продолжала спать.