Гырголь щурит глаза, улыбается.

— Кхр-кхр-кхр! — покрикивает он, и остол снова летит на спины собак. Молодой ездок, кровь играет. Еще ни разу он не промахнулся и каждый раз ловкэ схватывал со снега остол, не останавливая собак.

Уже пятые сутки едет Гырголь, а Ванкарема все нет. Собаки устали, бегут медленно, бока ввалились. Мало пищи получали они за эти дни. Гырголь спешит. В редких береговых селениях останавливается ненадолго. Предпочитает ночевать в тундре: там надежней. Он не доверяет береговым чукчам, хотя для этого у него и нет никаких причин. «Бедняки жалкие», — рассуждает он, и этого ему достаточно, чтобы быть настороже. Разве он не видит, с каким любопытством они разглядывают его мешок на нарте! «Здравствуй. Заходи кушать», — приветливо зовут они его. Но нет, Гырголя не обманешь: он знает этих жадно едящих бедняков…

Ночью Гырголь проснулся от шороха на нарте: собака перегрызла упряжь и сожрала кусок мешка, в котором была упакована пушнина.

В гневе Гырголь схватил собаку за обрывок ремня и начал бить остолом.

Упряжка взвизгнула, разметалась по сторонам. Провинившаяся собака влипла в снег, пряча голову в ногах хозяина. После каждого удара она лишь сильнее пыталась втиснуть голову между его ногами, оглашая тундру жалобным воем.

Гырголь стервенел. Он еще не знал, что пушнина не пострадала. Сильным ударом наотмашь он, видно, переломил собаке хребет. Дикий вой разнесся по окрестностям. Подняв голову, собака заметалась, не в силах подняться на ноги; извиваясь, переворачиваясь, она пыталась уклониться от новых ударов. Снег окрасился темными пятнами. Гырголь выкрикивал ругательства, добивая остолом стихающую собаку. Упряжка лаяла, выла, какая-то из собак рычала.

Еще несколько ударов по голове — и, отбросив остол, Гырголь начал просматривать пушнину. Шкурки не пострадали. Перевернув мешок дырой вниз, увязал его снова и начал готовиться в путь.

Упряжка пугливо рвалась из рук. Он волоком подтаскивал ее к нарте, впрягал.

Опасаясь упустить собак, Гырголь держал за ошейник передовика, не зная, как успеть добежать до нарты. Собаки уже приготовились рвануть. В нерешительности Гырголь оглянулся. «Погибну, однако, если не успею сесть, — мелькнула мысль. — Пропадет пушнина…» Он подтащил передовика к нарте, затем всем туловищем бросился на нее рядом с мешком пушнины и только тут выпустил из рук ошейник.

Собаки рванули, едва не перевернув нарту и седока.

Гырголь сел поудобнее и направил упряжку по следу вдоль берега.

Нарту встряхивало на застругах. Мороз жег лицо.

Мистеру Джонсону было жарко. Полусонный, он отбросил в сторону одеяло из заячьего пуха и открыл глаза.

Железная печка накалилась докрасна, полыхала жаром. В комнате было уже совсем светло, хотя красная занавеска на небольшом окне была опущена.

Мартин огляделся. Пол вымыт, на печке — высокий кофейник; из носика поднимается тонкая струя пара.

Протянув руку к столу, он взял из коробки сигару, отгрыз один конец, выплюнул и, облокотившись на подушку, чиркнул спичкой. Взгляд лениво скользнул по прибитому к стене коричневому ковру из оленьих шкур. На ковре было нашито с десяток карманов различной величины из нерпичьей замши, красиво расшитых цветными нитками. В некоторых из кармашков что-то лежало. Мистер Джонсон убрал локоть с подушки, вытянулся, попытался пальцами ног достать спинку кровати, но это никак не удавалось. Он сплюнул на печку, послушал, как зашипела слюна. Плюнул еще раз. Сигара слегка пьянила, располагала к неге; мысль дремала.

Отворилась дверь. Черноглазая девочка лет пятнадцати тихо вошла в комнату, отодвинула кофейник на самый край железной печки.

Это была уже не та девушка, которая обслуживала его жилище, когда Ванкарем проезжал колымский исправник. Ту он прогнал за непристойное поведение: напилась с проезжим русским шерифом, заперлась в его комнатке, и он, хозяин, мистер Джонсон, должен был спать в яранге на шкуре! Так объяснил он тогда происшедшее ее отцу. И хотя это было не совсем так, девушка подтвердила отцу, что это так, ибо действительно утром она оказалась спящей в постели Мартина, а ночью, она помнит, выпила спирту. Отец побранил дочь. Хорошо еще, что Джон (так называли Мартина здесь чукчи) не потребовал обратно подарков, врученных за нее. Где отец взял бы их теперь? Нехорошая болезнь дочери подтвердила жалобу купца и была отнесена отцом на счет исправника. Местный шаман и старухи, как умели, лечили ее. Мартин Джонсон не успел тогда, в Штатах, толком вылечиться, болезнь лишь приглушили, загнали вглубь, время от времени она давала себя знать…

Повалявшись и покурив, Мартин снова сплюнул на печь, но слюна больше не шипела. Тогда он поднялся, натянул меховые носки, пощупал на лице щетину и, не одеваясь, подошел к зеркалу. На него глянул щуплый человек с зелеными глазами и тонким прямым носом. На висках блеснули седые волосы. Джонсон взял зеркало, приблизился к окошку, всмотрелся. «Седина? И это в двадцать два года! Проклятая страна», — задумался мистер Джонсон. Снег, пурга, зима, зима, зима! Хорошо, что у него есть хоть этот теплый уголок. И ему вспомнились Штаты, Чикаго, дом, где он родился, служанка, дочь почтмейстера… (Разве сравнить с ней эту черноглазую дикарку!) Потом — больница, тюрьма, шериф.

В одном белье и меховых носках Мартин стоял с зеркалом в руках, «Что-то поделывает теперь Бент Ройс?

Уж не нашел ли он золото? Не свалял ли я дурака, связавшись с этим чернобородым?.. Однако сколько вы, мистер Джонсон, — сам к себе обратился он, — имеете на своем текущем счету?»

Повесил на стену зеркало, подошел к кровати, достал из кармана ковра «текущий счет» — одну из записных книжек.

Первый частный бизнес, сделанный им с капитаном «Китти» еще в Уэноме, дал ему тысячу долларов. Вот уже скоро год, как он готовится ко второму туру, ведет двойную бухгалтерию: официальную для своего хозяина — чернобородого владельца «Морского волка» и личную. По этому же принципу и в складе размещена приобретенная у чукчей пушнина: слева — «хвосты» для янки, справа — для личного бизнеса. Хорош бы он был коммерсант, если бы отдавал все этому разбойнику! Нет, пусть сам попробует позимовать в этой проклятой стране!.. Ни баров, ни дельных девочек, ни скачек, ни танцев, ни музыки. «Нашел дурака за пятьсот долларов годовых!»

Подсчеты показывали, что по ценам прошлого года он уже сможет получить три тысячи долларов. Итого, — он подвел черту, — итого пять тысяч».

Но ведь заготовительный сезон далеко не окончен! Возможно, он сумеет еще округлить эту цифру до семи — восьми тысяч долларов.

Мистер Джонсон достал новую сигару, Тонкая струя дыма потянулась по комнате. Голова слегка закружилась.

Он положил сигару, налил в большую кружку кофе, разбавил его коньяком и, не торопясь, начал пить крепкую горячую жидкость.

«В конце концов, черт возьми, сумел ли бы я лучше что-либо организовать в Штатах? Ведь отец мне не дал бы ни цента. — Джонсон усмехнулся. — Как это он не поскупился выкупить меня из тюрьмы? Интересно, во сколько ему обошлось…» И Мартину вспомнилось ночное назидание отца о том, что он, мол, сделал капитал своими руками, приехав полвека назад из Швеции нищим, и сыновьям, как и ему, придется делать то же самое. Своих денежек он не даст, Кому? Сыновьям? Э, нет! У него есть дочери, да и сам он не собирается кончать жизнь на иждивении промотавшихся сынков.

«Промотавшихся сынков…» Ничего, Мартин покажет себя. Всех этих шерифов, почтмейстеров, судей он, Джонсон, положит себе в карман, как мелкую разменную монету. Хотел бы он посмотреть на них, когда у него будет четверть миллиона!

«Сколько же это мне придется торговать здесь?» Мартин начал новые подсчеты.

В селении уже давно слышались голоса людей, грызня, визг и лай собак. Под окном Джонсона все чаще замирали чьи-то шаги. Но занавеска по-прежнему оставалась задернутой, и чукчи уходили к своим нартам.

Мартин знал, что люди ждут его, но он, во-первых, вообще никогда не спешил: никуда не денутся, на тысячу миль вокруг нет ни одной фактории, а, во-вторых, он занят сейчас важным подсчетом. «Чертовски жаль, что деньги не будут иметь роста, — соображал он. — Но с кем пошлешь их, кому доверишь?» Однако ежегодно пятьсот долларов, причитающихся от хозяина, станут приносить проценты. Чернобородый будет класть их в банк на имя Джонсона, а ему привозить документы. Уже предстоящим летом он привезет ценных бумаг на тысячу. «Да, итак, если по десяти тысяч в год, то четверть миллиона потребует двадцати пяти лет? Э, нет! — засмеялся мистер Джонсон. — Мне самому тогда будет под пятьдесят! — Тут же он вспомнил, что его отец в таком возрасте имел только сто тысяч. — Все равно, это слишком долго. Нет, мистер Джонсон, — опять обратился он сам к себе, — вы должны придумать что-нибудь поумнее. Ведь вы почти закончили коммерческий колледж в Чикаго. Как вам не стыдно, мистер Джонсон, быть таким плохим коммерсантом!»