— А что, черт побери, заявили в Касабланке? «Безоговорочная капитуляция», — прорычал Шелленберг. — Это лишь усилит сопротивление нашего народа. Безумцы! Безумцы! Неужели Черчилль не понимает, какую угрозу для Запада представляют большевики?

— Черчилль все понимает, — ответил Массон. — Это Рузвельт не понимает, потому что находится за три с половиной тысячи миль от Европы. А вам надо будет удирать, мой друг. И очень скоро. Об этой части нашей беседы я, пожалуй, не стану докладывать моему начальнику, генералу Гисану…

— Благодарю, — вынужден был пробурчать Шелленберг. Он сделал последнюю попытку. — Значит, вы отказываетесь назвать советского шпиона? Мне скоро надо уезжать…

— В этом я вам помочь не в состоянии.

И хотя Шелленберг в жизни ему не поверил бы, Массон говорил правду. Он понятия не имел, кто такой Дятел.

А в Иерусалиме сержант Аллигатор стремительно мчался вместе с Карсоном на машине по темным улицам обратно в казармы. Даже на поворотах джип не снижал скорость. В такие моменты Карсону казалось, что машина едет на двух колесах.

— Вы всегда так ездите? — мягко спросил он.

— По ночам — да. Вы же не хотите, чтобы в нас угодила граната? За углом всегда может притаиться опасность.

— Неужели тут так ужасно?

— Еще хуже, чем вы думаете… Ну, слава Богу, приехали!

В два часа ночи Аллигатор объявил розыск Виктора Владека. Харрингтон прислал ему подробный список особых примет этого человека. Бросив телефонную трубку, он посмотрел на Карсона, который сидел напротив него за столом и оглядывал пустую комнату.

— Я ничего не могу гарантировать, — предупредил Аллигатор. — Он вполне мог перейти границу и проникнуть в Сирию. Конечно, наши предупредят «Свободную Францию», но какое дело французам до Влацека?

— Да, действительно, какое? — устало согласился Карсон.

Аллигатор оказался прав: Влацека никто больше не видел. Предполагалось, что он перебрался в Сирию. Затем Влацек, очевидно, двинулся на север, пересек границу и проник в советскую республику Армения.

Когда над Палестинской землей начали сгущаться первые зловещие сумерки, мужчина но имени Моше, впоследствии занявший высокий пост в правительстве Израиля, укрылся за скалами, нависавшими над дорогой, которая ведет из Лидды в Палестину. Он навел на резкость свой полевой бинокль, и откуда ни возьмись перед его глазами, как на ладони; стал виден аэропорт. Моше приготовился терпеливо ждать. Такой уж это был день.

Командир эскадрильи Марри-Смит, невысокий, плотно сбитый человек с аккуратно подстриженной щеточкой темных усов, сидел за приборной доской «дакоты», сейчас самолет пролетал над Средиземным морем, направляясь в Югославию. Страшно тщеславный — по мнению своих коллег — Марри-Смит был, однако, большим храбрецом.

В ливийском аэропорту «Бенина» он в самый последний момент вдруг принял решение самому отправиться в полет. Обычно офицеры его ранга этим не занимались.

— По-вашему, это разумно? — спросил командир авиационной базы.

— Да причем тут разум? — гаркнул на него Марри-Смит. — Я же в ответе за операцию! А значит, лично поведу самолет. Бог свидетель, ребята долго пытались вытащить свинтуса Линдсея из дерьма.

— Ладно, летите, но под вашу ответственность.

— Я очень рад, что вы так быстро сообразили, что к чему. Вторым пилотом можно послать Конвея. Вы согласны, Конвей? Надеюсь, вы обрадовались? Так улыбайтесь же, черт вас дери!

Конвей, получивший прозвище Виски за явное пристрастие к горячительному напитку, испытывал в данный момент самые разные чувства, но только не радость; он подозревал, что командир выбрал его исключительно из вредности. Марри-Смит недавно подслушал, как Конвей, находясь в подпитии, называл его «карманным фюрером».

Когда самолет поднялся на высоту десять тысяч футов, Конвей — он был за штурмана — расстелил у себя на коленях крупномасштабную карту. Он не подозревал, что именно из-за этого Марри-Смит и втравил его в опасную затею: Конвей был, наверное, лучшим штурманом из всех, кто летал из Алжира в Каир.

— Похоже, кретины-метеорологи раз в жизни сказали правду! — пробурчал Марри-Смит. — Хотя, разумеется, совершенно случайно…

На лазурном небе, казавшемся безбрежным, бескрайним морем, не было ни облачка. А внизу, под самолетом, простиралось другое море, такое же спокойное и пустынное, только потемнее. Марри-Смит посмотрел на часы. Он не доверял приборному щитку, предпочитая иные средства, если они находились у него под рукой. Марри-Смит был грозой диспетчеров.

— Я должен поднять в воздух этот летающий гроб. — Марри-Смит любил забористые словечки. — А вы тут остаетесь на земле, капрал! — заявил он перед вылетом механику.

— Если тут, — Марри-Смит постучал себя по голове, — или тут, — хлопнул он рукой по фюзеляжу, — разболтается хотя бы шурупчик, мне — крышка!

Да, командир эскадрильи Марри-Смит был красой и гордостью авиации. Завидев его, люди кидались… наутек.

— Мы будем там через шестьдесят минут. Хорошо, Конвей? — спросил он, ложась на курс.

— Так точно, сэр, через час мы приземлимся в «Бурлящем Котле»…

— Эй, Хелич или как тебя там… черт югославский! Мы летим! — заорал во всю глотку Марри-Смит. — У нас винтовки, у тебя наш парень… Смотри только, чтобы без обмана…

— О Боже! — подумал Конвей. — Он в полном восторге.

Гартман и Пако медленно шли по земле, расчищенной для посадки самолета, и внимательно осматривали каждый дюйм. За ними шагал воинственный Хелич. Немец, уже успевший завоевать уважение партизанского командира, то и дело останавливался с требованием убрать камни, если они хоть на несколько сантиметров торчали над поверхностью земли. Пако выступала в роли переводчицы. Затем образовавшуюся колдобину засыпали щебенкой и землей, которые несли в большой плетеной корзине два партизана.

— Да, с этим народом каши не сваришь, — проворчал Гартман. — Халтурщики! Извини, что я так говорю про твою родину…

— Я наполовину англичанка, — напомнила ему Пако. — И потом, я вряд ли захочу когда-нибудь сюда вернуться. Думаю, никогда не вернусь. Я не могу забыть, что натворила Бригада Амазонок.

— Тогда пойди и обрадуй Линдсея.

— Когда покончим с этим делом. Самолет скоро появится. Сейчас почти одиннадцать.

Линдсей, понимая, что Гартман выполняет работу, которую вообще-то должен был бы делать он сам, сидел на скале, не в силах пошевелиться. Его опять мучила лихорадка. Он проклинал все на свете. Вынырнувший из-за больших валунов доктор Мачек пощупал его лоб.

— Я вижу, мы сердиты на весь мир? — усмехнулся доктор.

— Нет, до этого еще не дошло. Но мне следовало бы быть там, вместе с Гартманом и Пако.

— Однако температуры у вас нет. Просто вам нужно время, чтобы окончательно поправиться. Хорошо, что самолет все-таки прилетит, пусть с опозданием на столько месяцев…

— Я вам очень благодарен за то, что вы для меня сделали…

— Но это же моя профессия! Отблагодарите меня тем, что отдохнете, когда доберетесь домой. Может, мы когда-нибудь и встретимся…

— Нет, почему-то мне так не кажется.

Доброе лицо Мачека озарилось улыбкой, он кивнул и отошел от Линдсея. Этим ослепительно-солнечным утром на плато не было ни души, если не считать тех, кто проверял посадочную полосу и окончательно приводил ее в порядок. Хелич убрал с плато всех своих бойцов, расставив их на краю и на дне нескольких лощин, которые вели к плато. Он был уверен, что перекрыл все подходы к временному убежищу партизан.

Линдсей напряг все силы, влез на скалу и побрел, еле волоча ноги, к посадочной полосе. При ходьбе он опирался на палку, которую ему сделал Милич. Бедный Милич, убитый давным-давно, сто лет назад, когда немцы обстреливали их из минометов! Милич, о котором никто даже не вспоминал, ибо большинство партизан просто забыло о его существовании.

— Как дела, Гартман? — крикнул Линдсей. — Самолет вот-вот будет здесь, да?