Наконец Рудольф поднял голову и проговорил с тоской:

— Ну хорошо, предложите ему наследование. А теперь оставьте нас одних. Мы слишком устали от этого разговора.

Долго сидел так император в высоком кресле, подперев голову.

Через некоторое время в комнату проскользнул камердинер и спросил с поклоном, не нужно ли чего его императорской милости.

— Нет, ничего, не мешай нам думать… Или подожди! Проводи нас в Испанский зал.

Камердинер, привыкший к императорским причудам, не удивился этому приказу. Он подал императору трость с набалдашником из слоновой кости, набросил ему на плечи плащ и проводил в Испанский зал.

— Жди нас здесь и никого не впускай.

До позднего вечера ждал камердинер у дверей Испанского зала.

Император сидел перед мраморным Илионом и снова, как уже много раз до этого, наслаждался его красотой. Часы и часы он мог неподвижно сидеть и смотреть на любимую статую, которая сияла белизной мрамора, как будто от нее исходил свет.

Благотворное чувство полного покоя, которое всегда посещало его при созерцании этого изваяния, сегодня было особенным, до сих пор не изведанным. Глубокая печаль легла на нахмуренное лицо императора. Здесь ему не нужно было притворяться, скрывать свои чувства. Возможно, каменный герой понимал его тяжелые душевные муки лучше, чем люди, которые принуждали его делать столь мерзкие вещи. Лучшие минуты в жизни он провел здесь, в немом разговоре с Илионом.

Наконец император встал, приблизился к изваянию, провел рукой по холодному мрамору и грустно прошептал:

— Благодарю тебя, Илион, благодарю тебя за всю эту красоту!

Потом он еще раз обвел взглядом свои сокровища, грустно усмехнулся и вышел.

Ночью император во второй раз пытался лишить себя жизни. С обнаженной грудью он бросился на оленьи рога, висевшие низко на стене. Но сердце не задел, а причинил себе лишь легкое ранение.

И ненавидимый всеми, вызывающий жалость император должен был и дальше нести бремя своей странной судьбы.

Потом события грянули, как вода в половодье. Все хитрости и обещания Рудольфа не помешали Матиашу продолжать поход на Прагу. По Либеньскому миру императору пришлось уступить своему брату Венгрию, Австрию и Моравию. Себе он оставил лишь Чехию, Силезию и Лужицы. Одновременно Рудольф признал Матиаша своим наследником, наследником чешской короны.

Но обещание, которое он дал чешским общинам за их помощь против Матиаша, нужно было выполнять. А речь шла об обеспечении свободы вероисповеданий.

Правда, император не спешил и оттягивал свое решение почти год, но, когда религиозные общины решили обратиться к последнему средству — с оружием в руках защищать свою веру. И когда они избрали из своих рядов тридцать дефензоров и начали собирать войско, Рудольф понял, что дальше откладывать невозможно.

Итак, 10 июля 1609 года император подписал грамоту, известную под именем «Грамота его величества Рудольфа II», которая обещала спокойную религиозную жизнь в Чехии на долгие времена. Конечно, если император и его советники будут руководствоваться ею.

Вечером 10 июля в масхаузе Карловой коллегии состоялось великое празднество. Профессорам было что праздновать. Университет, согласно грамоте, входил в ведение дефензоров, защитников протестантской веры. Только они имели право приглашать и отпускать профессоров.

Ректор Бахачек пригласил на конвивиум кое-кого из тридцати дефензоров. Пришли трое: Вацлав Будовец, граф Иоахим Ондрей Шлик и Богуслав из Михаловиц. Пришли и друзья университета, доктора Залужанский и Есениус.

Есениусу было известно, что главная заслуга в получении грамоты принадлежит Будовцу.

Профессоров интересовали все подробности, связанные с грамотой.

— Будет ли грамота иметь силу, если верховный канцлер отказался подписать ее? — опасался Залужанский.

Шлик беззаботно махнул рукой.

— Вместо верховного канцлера ее подписал Адам из Штернберка, пражский надворный советник, которого на это уполномочил император, — объяснил граф. — Самая важная подпись — это подпись его императорской милости. А если бы Лобковиц попытался забыть об этом, у нас есть средства напомнить ему.

Все знали, о чем думает Шлик. Об ополчении, которое он набирал по приказу директоров и которое позволяло чешским общинам держать императора в страхе.

— Когда я привел вчера на Град депутацию из двенадцати человек, чтобы вручить его императорской милости благодарственное послание, — сказал Будовец, — император не слишком обрадовался его содержанию. Он думал, что немедленно после издания грамоты мы распустим ополчение…

— …и отдадимся тем самым на милость императора и особенно верховного канцлера, — быстро прервал его Шлик и торжествующе оглядел собравшихся профессоров, словно обещая им, что директора не так-то легко дадут провести себя императорским советникам.

А вице-канцлер Михаловиц добавил:

— Пока грамота не будет утверждена, пока чешские сословия не соберутся на сейм, ополчение не будет распущено, и это должен признать император, как бы он этого ни желал. Но главное, грамота — решенное дело.

— И весьма знаменательно, — сказал Будовец, — что грамота относится не только к лютеранам, но и к чешским братьям и кальвинистам. Словом, она знаменует полную свободу вероисповеданий. И притом касается не только крестьян.

— Значит, грамота отвергает принцип — чья земля, того и вера? — спросил Есениус. — Теперь крепостные не будут обязаны исповедовать веру своего пана?

— Да, — ответил Будовец. — В грамоте говорится, что каждый подданный императора имеет право выбрать себе веру по своему убеждению. Поэтому я и говорю, что это великая победа.

— А ведь и в иезуитской коллегии в Клементине отмечают победу, — проговорил с другого конца стола Недожерский.

Будовец не принял это сообщение за шутку. Он серьезно ответил:

— Я думаю, именно в этом величайшая ценность нашей грамоты: она не возбуждает зависти католиков. Грамота не является поражением католиков, потому что они ничего не потеряли все их льготы в грамоте подтверждены. Подробности будут а «Уравнении», которое выйдет одновременно с грамотой.

— Что касается нас и нашей академии, то наше положение наверняка улучшится, — заключил Бахачек, который всегда думал только об интересах университета.

— И теперь уже не придется возбуждать интерес к университету публичными вскрытиями, — прибавил Есениус, вспоминая все трудности первого анатомического сеанса в Праге.

Будовец отозвался:

— Мы употребим все силы для того, чтобы гордость нашего королевства, славная академия Карлова, не терпела никакой нужды. И, если дефензоры не будут заботиться о вас, вы можете всегда обращаться прямо ко мне. Я готов сделать все, что в моих силах, для пользы нашей академии.

— Благодарю вас за любезное обещание, — ответил за всех Бахачек. — Мы используем вашу драгоценную поддержку только для блага академии.

— За это надо бы выпить, — предложил Кампанус.

Все подняли оловянные кружки.

— А что вы скажете о будущем, ваша милость? — обратился Бахачек к Шлику.

Лицо Шлика сделалось серьезным. И он ответил с тревогой.

— Если император изволит соблюдать положения грамоты, в стране воцарится религиозный мир. Я не хотел бы каркать, но то, что верховный канцлер Зденек Лобковиц отказался подписать грамоту, не дает нам больших гарантий на будущее. Об этом говорят и примеры прошлого.

— Следовательно, вы думаете, император отречется от грамоты? — с опасением спросил Бахачек.

Шлик посмотрел на Будовца, как будто предоставляя ему ответить на этот опасный вопрос.

— Думаю, не отречется, — медленно отвечал Будовец. — Достаточно, если он и его советники будут вести себя так, будто грамоты не существует. Ведь император завтра же пожалеет, что подписал грамоту, и будет утверждать, что его принудили.