— Пойдемте наверх, — предложил Кеплер.

Они поднялись на галерею и остановились, залюбовавшись спящей внизу под ними Прагой, озаренной лунным сиянием.

Над морем черепичных крыш к чистому, усеянному звездами небу вздымались десятки пражских башен. Отчетливее всего были видны, словно близнецы, башня Тынского храма и стоявшая напротив нее башня ратуши… немного поодаль за ними высоко вознеслась крыша костела панны Марии Снежной… А вот и колокольня Гавельского храма, влево от нее должен быть Каролинум… сюда же, по направлению к Влтаве, — Вифлеемская часовня, в тени которой Лоудова коллегия — жилище Есениуса. Все эти здания, казалось, громоздились друг на друга как попало, и все же человек не мог подавить в себе чувство восхищения, какое доставляла ему эта ни с чем не сравнимая, своеобразная, неповторимая красота.

«Такой я ее еще не видел», — подумал Есениус, прикованный к панораме ночной Праги, и облокотился на парапет, доходивший ему до груди. Рядом с ним стоял Кеплер.

Они были одни. Вокруг ни души. Здесь, высоко над уснувшим городом, вдали от мирской суеты и придворных интриг, они могли свободно дышать, словно им удалось покинуть землю и вознестись в надзвездные дали.

В такие мгновения хочется быть откровенным, душа льнет к близкой ей душе, перед которой она могла бы раскрыться, как цветок под лучами солнца.

— Я хотел бы с вами поговорить, Иоганн, — начал Кеплер и повернулся спиной к городу, чтобы видеть Есениуса. Лицо Кеплера оставалось в тени. Произнеся первые слова, он замолчал, желая установить, готов ли Есениус его слушать, а затем продолжал — Возможно, вам это покажется смешным. Речь пойдет о моей супруге, Барборе…

О семейных делах Кеплер еще никогда не разговаривал с Есениусом. Это была святая святых, куда нельзя заглядывать посторонним. Чем он так огорчен, что решился открыться? Виду него человека, который никогда не был так счастлив, как теперь.

— Если я смогу дать вам совет или помочь в чем-либо…

— Нет, нет, вы меня не так поняли, — порывисто возразил Кеплер, и на его тонких бледных губах появилась растерянная улыбка. — Не знаю, как и начать… Вы давно женаты, у вас такая разумная жена, вы, вероятно, лучше это понимаете… А я, признаться, ничего понять не могу. Но, чтобы вас долго не мучить, скажу: Барбора — прекрасная женщина.

Есениус не понимал, зачем он все это говорит. Зачем убеждает, что Барбора прекрасная женщина. Ведь он, Есениус, в этом никогда не сомневался.

— И вы только теперь это поняли? — снисходительно улыбнулся Есениус.

— Да, только теперь, через пять лет супружества. Вы только подумайте: с тех самых пор, как мы поженились, моя жена требовала от меня, чтобы я составлял гороскопы и делал прогнозы для календарей. Ведь вы прекрасно знаете, как неприятно делать что-нибудь против своей воли и своих убеждений. Но что поделаешь? Барбора не хотела сократить расходы. А жалованье из императорской казны — вещь ненадежная. Вам это известно?

— К сожалению, — вздохнул Есениус. — Если бы у меня не было частной практики, я, право, не знаю, как бы мы могли свести концы с концами.

— Вот видите! — воскликнул Кеплер. — Я и оказался в таком положении. Пожалуй, еще в худшем: лечить людей и предсказывать судьбу — вещи несравнимые. А сейчас произошло просто чудо: Барбора резко переменилась. Сказала мне, чтобы я не обращал внимания на домашние дела, что мы как-нибудь обойдемся, и если мне так уж претит, то лучше бросить эти самые гороскопы. Теперь я продолжаю свой трактат о принципах астрологии, он давно уже был разработан, но из-за размолвки с Барборой я его бросил. Я вам только хочу сказать, что человек никогда до конца не знает даже собственной жены. Ведь я думал о человеке хуже, чем он есть на самом деле. Вы меня понимаете?

— Понимаю, очень даже понимаю, — с участием ответил Есениус, но на душе у него заскребли кошки. Сколько внимания проявляет Мария к его работе, желая быть ему полезной… Но стоит ли он этого? Может ли это оценить? Придет домой, и забудется его раскаяние.

— Не сердитесь на меня, что я поделился с вами радостью, которую доставила мне сегодня Барбора. Но если бы вы знали, что это для меня значит! Теперь я смогу закончить свой трактат об основах астрологии, а потом буду продолжать «Паралипомены» — там я касаюсь законов оптики.

Когда Кеплер заговорил об астрологии, Есениус вспомнил императора.

— Вы собираетесь издать «Основы астрологии»? — помолчав, спросил Есениус.

Кеплера удивил этот вопрос.

— Разумеется. Зачем бы я тогда писал?

— А вы подумали о том, как отнесется к вашему сочинению император?

— Я ему скажу заранее, что собираюсь опубликовать «Основы астрологии», и попрошу разрешения посвятить ему эту книгу, — сказал Кеплер.

Есениус невольно повысил голос:

— Вы собираетесь посвятить императору произведение, направленное против астрологии?

— А почему бы и нет? — спокойно ответил Кеплер, не замечая волнения Есениуса. — Думаю, что императору милее открыто высказанная точка зрения, пусть даже противоположная его взглядам, чем обман. Вы тоже не побоялись высказать свое мнение, хотя оно и не совпадало с мнением императора.

— Это нельзя сравнивать. Тогда речь шла совсем о другом. Но астрология — слабость императора. А что, если он не примет вашего посвящения? Будете вы тогда издавать свою книгу?

Кеплер утвердительно кивнул:

— Не могу быть непоследовательным. Не хочу говорить одно, а думать другое.

— А если император откажется от ваших услуг?

С еще большей убежденностью, чем в первый раз, Кеплер ответил и на этот вопрос Есениуса:

— Прага — не единственный город, где можно жить. Я мог бы попытаться получить место в Вюртенберге, в Саксонии, Виттенберге, в Иене, Лейпциге или еще где-нибудь. Человек не должен приносить в жертву свои убеждения. Разве на моем месте вы поступили бы иначе?

Есениус долго молчал. Он смотрел вниз на прекрасный город, с которым успел сродниться всем сердцем, и в то же время чувствовал, что его теперешнее положение — только трамплин к настоящим делам. Не хотелось бы ему покинуть Прагу.

Есениус ощущал на себе мягкий взгляд Кеплера, который напомнил ему глаза Марии. Эти глаза не допускали лжи.

Голос доктора дрогнул, когда он ответил:

— Стало прохладно, и нам, пожалуй, пора возвращаться.

Есениуса работы во дворце прибавилось. Доктор Гваринониус прихварывал, и Есениусу приходилось его заменять. Теперь он стал чаще встречаться с императором.

Тем не менее, их сближение шло медленно, хотя после анатомирования юродивого Симеона отношения между ними несколько изменились. Несмотря на то что результаты анатомического сеанса не удовлетворили императора, сам сеанс его чрезвычайно заинтересовал, и с этого времени Есениусу оказывалось явное предпочтение. Император был недоверчив даже к своему ближайшему окружению. Давая аудиенцию, он мало говорил, зато охотно выслушивал собеседника. А Есениусу, как врачу, важно было знать о состоянии здоровья императора из его собственных уст. Рудольф был убежден, что кто-то его сглазил. Ни одному из своих личных врачей он не верил, что речь идет о простом нездоровье. «Нет, нет, не пытайтесь нас уговорить. Наши недруги нас сглазили, чтобы лишить трона…» Все знали, кого он имеет в виду. Прежде всего — собственного брата, эрцгерцога Матиаша. Трудно приходилось личным врачам императора.

Есениус понимал, что обычным путем, который приемлем для других больных, здесь ничего не достигнешь. Прежде всего надо сделать так, чтобы император не видел в нем врача. Надо попытаться снискать его доверие. А для этого врач должен интересоваться тем, что интересует императора: искусством, астрологией, алхимией…

Вскоре император заметил, что с Есениусом можно поговорить и об искусстве. И темы их бесед значительно расширились.

Есениус еще в Падуе, где прошли его студенческие годы, не ограничивался узким кругом медицинских наук и, как поклонник всего прекрасного, интересовался живописью и скульптурой.