Домой они возвращались задумчивые, на каждом шагу останавливались и улыбались друг другу, словно два заговорщика, которых связывала общая тайна.

Есениус с трудом дождался вечера. Каждую минуту подходил он к окну и внимательно посматривал на небо, не затягивает ли.

Казалось, что ночь будет ясной.

Как только стемнело, он направился к Кеплеру. А когда взошла луна, Кеплер повел гостя на небольшую деревянную башенку, возвышавшуюся на крыше его дома.

Было полнолуние, на небе ни облачка.

Кеплер подал Есениусу телескоп.

Есениус направил его на Луну.

Чувство удивительного возбуждения, смешанного с радостью, наполняло его душу. С минуту Есениус смотрел молча, как зачарованный. Он и не подозревал, что Кеплер с волнением следит за выражением его лица.

— Боже небесный, да ведь это чудо! — воскликнул наконец Есениус сдавленным от волнения голосом.

То, что Есениус увидел в телескоп, превзошло все его ожидания: он увидел Луну такой, какой ее видели до сих пор на земле лишь немногие.

Вселенная раскрылась перед ним, как книга.

Он лишь на мгновение оторвался от телескопа, чтобы поделиться радостью со своим верным другом, и снова приник к трубе, устремленной к таинственным небесным светилам.

Он заговорил. В голосе его было нечто большее, чем воодушевление, — в нем звучал страх:

— Иоганн, могу ли я верить собственным глазам? Неужели это возможно? Ведь я вижу на Луне горы и долины. Какие-то кратеры…

Есениус отложил телескоп, чтобы по выражению лица Кеплера убедиться, может ли он верить увиденному.

В эту торжественную минуту Кеплер не мог произнести ни слова и лишь улыбался другу. Ведь только он до конца понимал, какое огромное значение имеет телескоп и для него и для всей астрономии.

— Посмотрите на планеты, — посоветовал он Есениусу. — Вон там Сатурн.

В объективе телескопа засверкало кольцо Сатурна.

— Иоганн, — обратился Есениус к Кеплеру, — вы представляете, сколько тайн раскроет теперь Вселенная перед нами?

— Великое множество. И все же по сравнению со всеми ее тайнами это будет незначительной толикой. А сколько раз нам придется изменять свои прежние представления! Например, Луне. Теперь ясно, что на ней огромные горы и кратеры. Раньше мы думали, что ее поверхность гладкая, словно зеркало, а темные пятна объясняли неравномерным составом лунной массы.

Погруженный в себя, Кеплер сначала не заметил, что Есениус его не слушает.

— Простите, Иоганн, — сказал Кеплер, — над чем вы так задумались?

Есениус вздрогнул, задумчиво посмотрел на Кеплера:

— Я думал о том, можно ли смастерить такие стекла, чтобы стали видными самые ничтожные по величине предметы, которые не заметны глазу. С одной стороны, огромные размеры и беспредельные расстояния, а с другой — бесконечно малые величины. Думаю, что это связано одно с другим. Но я не рискую развивать далее свои мысли. Все это так… так замечательно, что я просто боюсь об этом думать.

— Нельзя бояться, Иоганн. Надо смелее идти вперед! — прошептал Кеплер.

Вероятно, и его ошеломили заманчивые перспективы, которые открывались перед ним. И он вновь вернулся к истинной цели своего открытия.

— Это только начало, Иоганн. Первая несовершенная попытка. Я убежден, что при умелом расположении стекол мне удастся создать более мощный телескоп, с помощью которого наш взор проникнет в самые дальние сферы Вселенной. И тогда мне, вероятно, удастся доказать правильность учения Коперника. Я уверен, что мне это удастся!

А потом мечтательно добавил:

— Когда человек представит беспредельность звездных миров и включит в их систему нашу маленькую планету Землю, его высокомерие рассеется, как дым… Только тогда он поймет, каким ничтожным созданием является человек… Но когда мы думаем, какие чудесные вещи создал и еще создаст ум человека, сердце наше наполняется гордостью и уста произносят слова восхищения: как велик и прекрасен человек!

Кеплер произнес эту фразу таким проникновенным тоном, что его волнение передалось Есениусу.

Есениус обнял своего друга и воскликнул:

— Если бы только мы никогда не потеряли веры в величие и красоту человека!

— Ах, доктор, плохи ваши дела. Что там произошло у вас с раввином Львом? — спросил однажды перед обедом у Есениуса Криштоф Гарант из Полжиц, императорский стольник.

Он прислуживал императору за столом и должен был вовремя догадаться, какое блюдо хочется отведать государю. Пан Гарант был и собеседником императора за обедом. Поэтому он знал много такого, о чем другие придворные узнавали позже или вовсе никогда не узнавали.

Вопрос Гаранта заставил Есениуса насторожиться. Доктор был уверен, что его визит к великому раввину остался тайной.

— О чем вы говорите? — спросил он, делая вид, что не понимает вопроса.

Гарант посмотрел по сторонам — они встретились в коридоре перед императорскими покоями — и подвел Есениуса к оконной нише.

— Вы ничего не должны от меня скрывать, — заговорил он, понижая голос, и Есениус решил, что пан Гарант дружески к нему расположен. — Я бы на вашем месте поступил точно так же. Но император… Ведь вы знаете…

— Откуда он узнал? — тихо спросил Есениус, и сердце у него сжалось.

— Ха-ха-ха! Разве здесь можно что-нибудь скрыть? Императорские шпионы следят за каждым нашим шагом. А еще больше сведений, чем император, получает главный камердинер Ланг. В его руках собираются нити всех интриг при дворе. Вероятно, это он донес императору.

— Вы сколько заплатили Лангу? — удивленно спросил Есениус.

— Да ни за что. Просто так, чтобы снискать его расположение. Чтобы не поминал о вас худо. Все врачи, художники, состоящие при дворе, платят ему или преподносят ценные подарки в знак благодарности. С вас он ничего еще не требовал? Ну, не он лично, а кто-нибудь от его имени…

Есениус признался, что приходил к нему какой-то человек, видно, доверенный Ланга, и намекал, что если доктор поднесет камердинеру какой-нибудь подарок, то заслужит тем его расположение. Есениус притворился, что не понимает, о чем идет речь, тогда тот открыто попросил подарок. Есениус отказал.

— Ах, не мудро вы поступили! Теперь Ланг будет выуживать любую мелочь, чтобы напортить вам. Постарается всеми силами выжить вас из дворца или отравить вам жизнь. Похоже на то, что это первая его попытка. Думаю, император потребует вас к себе. Приготовьтесь к обороне.

Есениус поблагодарил Гаранта за предупреждение. Теперь он, по крайней мере, заранее мог обдумать, как защищаться.

Прошла неделя, другая, но все оставалось по-старому. Может, Рудольф забыл? Но если забыл, то не забыл Ланг. Уж он-то постарается в нужный момент напомнить обо всем императору.

Поэтому Есениус совсем не удивился, когда его пригласили в мастерскую Рудольфа.

На этот раз император не занимался столярным делом и не разбирал часы. Он сидел за грудою бумаг и усердно их штудировал.

— А, наш доктор! — произнес он через некоторое время, показывая, что заметил вошедшего, но тут же снова углубился в чтение бумаг.

Вдруг он отложил письмо, которое держал в руках, поднял голову и, глядя Есениусу в глаза, насмешливо спросил:

— Собственно, мы уж и не знаем, можем ли мы говорить «наш доктор», если в гетто считают его своим.

Есениус слышал биение собственного сердца и чувствовал, что ко лбу и щекам приливает кровь.

Но он продолжал молчать, ожидая прямого вопроса.

— Итак, что вы можете сказать в свое оправдание?

Только теперь заговорил Есениус.

Он не оправдывается. Но рассказывает императору все обстоятельства дела. Как пришел к нему раввин Лев, рассказывает о своих колебаниях, о присяге императору, о возможных последствиях — в общем обо всем, умалчивает только об одном: об участии Марии в этом деле. Он все берет на себя. Если он должен понести наказание, он понесет его один.