— Слушаем, слушаем! — зашумело собрание (тогда им не пришлось бы так глубоко залезать в собственные карманы).

— Дайте крепостным свободу! — произнес Чернембл, повысив голос, и каждое его слово падало на головы присутствующих, как удар молота. — Тогда у них будет за что воевать.

Что тут началось! Будто разворошили осиное гнездо. Разочарование, огорчение, гнев — все было в голосах господ, собравшихся в королевском покое. Никто и слышать не хотел о таких вещах. Нет, такой ценой они не желали добровольной помощи народа. А кто же будет отрабатывать барщину? Неужели потом платить за работу собственным крестьянам? Неслыханно! Нет, невыгодна такая торговля! Война может через короткое время кончиться, и она кончится победой Чешского королевства — зачем же дорогой ценой покупать то, что и так можно получить? Зачем приносить такие жертвы? Победа над императором может в таком случае стать Пирровой победой. Нет, нет, никакого союза с народом, иначе мы больше потеряем, чем приобретем.

Все единогласно отвергли план Чернембла.

Король встал, собираясь уйти.

— Продолжайте без меня, — сказал он, когда все присутствующие поднялись со своих мест. Он положил часы в карман и добавил — Председателем будет пан верховный канцлер.

Король ушел. Пан из Роупова пригласил присутствующих подкрепиться вином. Возможно, от выпитого вина, а возможно, от радости, что все пришли к соглашению, отвергнув план Чернембла об освобождении крепостных, но все, кроме Чернембла, пришли в отличное расположение духа и отчет графа Турна об армии приняли без существенных разногласий, хотя то, что говорил Турн, не казалось им обнадеживающим.

Бунтующая армия — это, конечно, дело серьезное, но это можно легко исправить — нужны деньги. Хуже другая весть: в Южной Чехии — крестьянские волнения!

Верховный канцлер хмурился, на переносице у него пролегли зловещие морщинки.

— И что им опять надо? Ведь весной, когда разгорелся мятеж в Бехынске, мы удовлетворили все их требования.

— Не все, а только два, — вежливо заметил граф Турн. — Мы заплатили им за сожженные и вытоптанные посевы и позаботились о защите их от насилий наших наемников. А третье — снятие крепости — было отсрочено. Об этом, мол, речь пойдет после окончания войны.

— Хорошо, хорошо! — нетерпеливо сказал пан из Роупова. — Но ведь крестьяне согласились с этой отсрочкой. Так чего же им еще?

— Наше второе обещание не было выполнено. Не в нашей власти обеспечить крестьянам охрану от нашего же войска. Наемники разоряют крестьян хуже неприятеля.

— Но ведь с согласия его королевской милости мы издали указ о том, что крестьяне могут обороняться против насилии наемников, — ответил верховный канцлер, весьма удивленный тем, что в действительности все выглядит вовсе не так, как он и члены военного совета представляли здесь, в Праге.

— Что может сделать один человек или даже целая семья против оравы озверевших солдат? Солдаты не получают жалованья, они голодны, разве удивительно, что они грабят и убивают? Крестьяне, конечно, защищаются. Чтобы лучше защищаться, они собираются толпами. А если они оказываются достаточно сильными, они бьют всех, кого попало, — не только наемников, но и своих панов. Настоящий бунт.

Есениус слушал с удивлением. Хотя в Праге и поговаривали скверное об армии, он считал, что сообщения преувеличены. А тут от людей, облеченных такой властью, он узнал, что действительность намного хуже всех слухов. Это другая, менее известная сторона медали в войне. С одной стороны, искатели приключений, для которых война стала ремеслом и источником легкой наживы, вместе с ними толпы жестоких, на все способных людей, которые готовы воевать за любого, кто больше заплатит, а с другой — народ, который терпит страдания за чужие интересы, который идет воевать, но не знает, за что: все равно приходится рисковать своей шкурой.

Только теперь, когда начали говорить о положении народа и о возможностях увеличить его боеспособность, слово взял Есениус. Он говорил о нужде, которую видел в Верхней Венгрии, и о надеждах, которые народ возлагает на результаты войны.

— Я врач и при исполнении своего долга встречаюсь с бедностью весьма часто, — говорил он. — Но я стараюсь поддаваться не сочувствию к тем, горе которых я каждодневно наблюдаю, а изо всех сил стремлюсь уменьшить это горе. Если мне удается это, я радуюсь. Если же нет, я подчиняюсь воле божьей, посылающей нам муки. Но, благородные господа, существуют не только те страдания, которые посылает нам промысел божий и против которых мы бессильны. Есть страдания, которые причиняют нам люди. И против этих страданий можно и должно воевать. Нужно многое изменить. В Венгрии король Габор Бетлен много обещал и много начал уже осуществлять. Надо бы обратить внимание его милости короля Чехии на это обстоятельство и напомнить ему о том, что нужно для пользы людей нашего королевства.

Пан Вилем из Роупова смотрел на пана из Годейова с удивлением и упреком. От себя говорит Есениус или от имени всего посольства? Пан Смил из Годейова только пожал плечами. Жест этот должен был означать, что Есениус ничего не сообщал ему о своем выступлении и говорит только за себя.

Чернембл одобрительно кивал Есениусу, и его взгляд говорил: «Вот видите, он подтверждает мои слова».

Верховный канцлер больше не морщился; он ответил Есениусу язвительно:

— Мы весьма благодарны вашей магнифиценции за то, что вы ознакомили нас с вашими взглядами врача на положение в нашей стране. Но если ваша магнифиценция не может предложить лекарства от упомянутых вами недугов, нам придется принимать решение без учета требований вашей науки. С сожалением должен констатировать, что военный совет не может воспользоваться предложениями его магнифиценции доктора Есениуса, поскольку… как бы это выразиться… они непосредственно не связаны с посольством. Не желает ли кто-нибудь из членов посольства дополнить сообщение пана Смила из Годейова?

Никто не ответил. Для чего? Все существенное сказал уже пан из Годейова — кто пойдет против ветра? Ответ канцлера, хотя и вежливый, был, в сущности, окриком.

Радость от успешного посольства сменилась в душе Есениуса горечью и печалью. Все шло по старой, привычной дороге, и все попытки как-то повернуть события наталкивались на скалу себялюбия знати и безразличия ее к интересам общественным.

Лавина неслась уже так стремительно, что не было силы ее остановить.

Над Прагой опустилась ночь. Страшная ночь, полная злых предчувствий. Рассудок еще не постигает их, но душа, томящаяся в тоске, уже предчувствует. Это острая боль в сердце, которую суеверные люди чувствуют при появлении кометы, а трусы — когда приближается гроза. Ночь кажется еще страшнее оттого, что опасность еще только приближается и неизвестно, как она велика, и поэтому она кажется неизмеримой.

Такова была ночь с 8-го на 9-е ноября — после битвы при Белой Горе.

В Праге знали уже, какой разгром постиг после полудня армию повстанцев всего за несколько миль от города. Тысячи солдат, бежавших с поля боя, явились в Прагу и разместились в ней, как будто речь шла о каком-то случайном привале. Что армия разбита, видно было по тому, как приходили в Прагу наемники — поодиночке, беспорядочными группами, сборными отрядами. Офицеров нигде не было видно. Солдаты оказались предоставленными самим себе. Жители Праги хорошенько не знали, союзное ли войско заняло Прагу или же неприятельское. По повадке солдат узнать это было невозможно.

Они приходили, покрытые грязью, — накануне лил дождь, и распаханные поля в окрестностях Праги совсем размокли, — солдаты были совершенно без сил, но на удивление веселые, словно не было никакого поражения. Фортуна — капризная ветреница, раз улыбнется одному, раз другому. Вот теперь она улыбнулась императорской армии. Но что из того? При первом же удобном случае она опять улыбнется им. Возможно, даже завтра. Если им прикажут защищать Прагу, они будут ее защищать. Ведь за это им платят. Собственно, с платой не все в порядке: уже полтора года они вовсе ничего не получали; правда, когда началось возмущение, им заткнули глотки малой толикой. А раз и пословица говорит: «Каков Ян, таков ему и кафтан», ясно, что солдатам не очень хотелось воевать. Да и за что воевать? Война — их ремесло; кто больше платил, за того и для того они воевали; немцы, венгры, валлоны, французы, сербы, румыны — кого тут только не было! Горстка чехов и особенно храбрых мораван, которые пали недалеко от поместья Звезда все до последнего, не могли своим самоотверженным примером воодушевить остальных солдат.