Теперь, когда свадьба была уже не за горами и назначена на февраль, мою мать начали занимать практические вопросы, связанные с этой церемонией. Она сказала Александру Ивановичу о своем желании, чтобы венчал нас непременно модный в то время священник Григорий Петров.
В городах из церковного обихода давно исчезли проповеди, и только в селах и деревнях православные «пастыри» обращались к верующим с проповедью, да и то лишь в исключительных случаях, по распоряжению высшего духовного начальства. Тогда же указывалась и тема проповеди.
Григорий Спиридонович Петров ввел новшество — по окончании богослужения он стал обращаться к прихожанам с проповедью. Его устные выступления (он был превосходный оратор), так же как и многочисленные брошюры под общим названием «Евангелие как основа жизни», являлись религиозно-нравственными рассуждениями о вере как о моральной догме. Слова Христа «люби ближнего, как самого себя» были основным содержанием его проповедей, в которых он доказывал, что истинно верующий в Христа только тот, кто жертвует всем для служения обездоленному «меньшому брату». Это была очень умело прикрытая религиозно-нравственными рассуждениями проповедь христианского социализма. Однако невежественное высшее духовенство до времени[1] этого не распознало. Выступления священника Григория Петрова пользовались большим успехом у всех слоев столичного общества. Интересовалась им и интеллигенция, ходила на его особые собеседования и учащаяся молодежь.
В окнах всех крупных эстампных магазинов красовался большой портрет, на котором Григорий Петров был изображен стоящим во весь рост, с правой рукой на наперсном кресте и глазами, поднятыми горе. Он был красив, и портрет выглядел очень живописно.
Александр Иванович должен был отправиться к Григорию Петрову и переговорить о венчании. Но он долго не мог найти церковь, в которой тот служил, и узнать его адрес. Оказалось, он был преподавателем богословия в Михайловском артиллерийском юнкерском училище и священником домовой церкви училища. Он пользовался казенной квартирой военного ведомства, и все это затруднило поиски, так как никто и не подозревал, что Григорий Петров — военный священник.
Комната, куда провели Александра Ивановича, была уставлена книжными шкафами, а посередине на круглом столе лежали последние номера всех ежемесячных журналов. Когда, знакомясь, Александр Иванович назвал свою фамилию, Григорий Петров спросил, не писатель ли он Куприн. Александр Иванович был приятно удивлен этим вопросом. Завязался разговор о литературе, и Александр Иванович не сразу мог перейти к делу, с которым он пришел.
Когда он задал вопрос о плате за церковь, певчих и прочее, Григорий Петров сказал, что это его совершенно не касается и об этом следует условиться в церковной конторе. Он же сам за исполнение всех церковных обрядов ничего не берет.
В церковной конторе Александру Ивановичу сказали, что среди документов, необходимых для совершения брака, надо предъявить и свидетельство о говении.
На другой день мы отправились в небольшую церковь, которая была недалеко от нас — Косьмы и Дамиана. В церкви службы еще не было, читались только «часы», и Александр Иванович обратился к бывшему там дьячку, объяснив ему, что мы пришли узнать о днях исповеди, так как для бракосочетания нам нужно свидетельство о говении. Столичный дьячок был человек понимающий. Он сразу спросил:
— Вы как хотите — говеть или так?.. Свидетельство я могу вам выписать сейчас. Это будет стоить десять рублей.
Александр Иванович заплатил деньги, дьячок взял паспорта, и очень скоро свидетельство о говении было в наших руках.
По дороге домой Александр Иванович спросил меня:
— А ты веришь, Маша?
— Право, не знаю…
— Знаешь что, давай на всякий случай поверим!
Это будет интереснее.
Когда мы пришли домой и мать спросила нас: «Ну, как вы устроились, когда будете говеть?» — Александр Иванович беззаботно ответил: «Да мы уже отговелись, вот бумага».
Как следует не знаю, была ли моя мать верующей, — обрядов она не исполняла, но считала нужным о вопросах религии всегда говорить серьезно. В последний же год своей жизни она впала в мистицизм — ежедневно читала Евангелие, разные религиозные брошюрки и брошюру Григория Петрова «Евангелие как основа жизни».
— Удивляюсь, — сказала она, — вашему легкомысленному отношению к такому серьезному шагу, как брак. — Заметив, что Александр Иванович улыбнулся, она добавила: — Это не смешно, а очень и очень грустно.
В моей комнате Александр Иванович сказал:
— Старушки во Вдовьем доме усердно внедряли в меня религиозные понятия, поэтому в существование бога, его вездесущность и всемогущество я глубоко верил. Но когда мне было лет пять, эта вера неожиданно пошатнулась. Я еще продолжал верить в его всевидящее око, потому что, когда я шалил и со мной случалась какая-нибудь неприятность, — я влезал куда не следовало, падал оттуда и ушибался или без спросу брал чью-нибудь чашку, ронял ее, и она разбивалась, — мне говорили и старушки и мать: «Вот видишь, ты упал и расшибся. Взял чужую чашку и разбил. Это тебя за шалости бог наказал». И я привык считать, что бог это нечто вроде строгого педагога, который неотступно следит за каждым моим шагом и за каждую мелочь наказывает.
Однажды мне подарили книжку с картинками, называлась она «Забавы и дело». Мне особенно понравилась одна картинка: на ярко-зеленой лужайке дети играли в серсо. Мальчики были в хорошеньких костюмчиках, девочки в светлых платьицах с бантами в волосах. Это были именно такие дети, которые в богатых домах, куда иногда возила меня мать, с презрением смотрели на меня и о наружности которых моя мать говорила комплименты их родителям. Словом, это были точно такие дети, как те, что были нарисованы в книжке.
Как-то вечером (в этот день я был с матерью в гостях и чувствовал себя там особенно неприятно) я рассматривал свою книжку. И вот тут мне пришло в голову — ежели бог всемогущ, то почему бы не сделать меня таким же хорошеньким, как голубоглазый мальчик со светлыми локонами на картинке, который мне особенно понравился. После того как я прочел перед отходом ко сну молитву, мать перекрестила меня, укрыла одеялом и ушла в столовую ужинать. Вместо того чтобы сразу заснуть, я стал в кровати на колени и принялся горячо молиться: «Господи, господи, сделай так, чтобы я завтра проснулся и стал хорошеньким мальчиком. Что тебе стоит, господи, ну сделай это для меня». Затем я спокойно заснул. Наутро, проснувшись, я вспомнил о своей молитве и, взяв со столика матери небольшое зеркало, перед которым она причесывалась, посмотрелся в него. Оказалось, что ровно ничего со мною не произошло. Меня это очень удивило, но я не сразу огорчился — надо его еще попросить. Одного раза мало. И вот в течение нескольких дней я каждый вечер потихоньку молился. Наконец, видя, что ничего не меняется, я рассказал об этом матери и спросил, почему бог не исполняет мою просьбу. Она ответила довольно лукаво: «Он, видишь ли, сделал тебя таким, какой ты есть, для меня. А если бы утром я подошла и увидела, что в кроватке голубоглазый мальчик, я бы не узнала, что это ты».
Мать я очень любил, поэтому решил, что должен покориться своей участи. Но все-таки я не переставал время от времени обращаться к богу с различными просьбами. И вот я убедился в том, что он никогда и ни одной просьбы моей не исполняет. Тогда я обиделся на него и решил, что он мне бесполезен. И я считаю, что с этого времени моя детская наивная вера в него пошатнулась, и я все дальше уходил по пути неверия. Священники, один в сиротском пансионе и другой в младших классах кадетского корпуса, почему-то оба терпеть меня не могли.
Трогательное воспоминание осталось у меня только о моей первой исповеди, когда я был еще в сиротском пансионе{19}. Нас, малышей, вечером на страстной неделе повели к исповеди в ближайшую маленькую церковь. Там было полутемно, и я с трепетом старался восстановить в памяти все мои грехи, потому что в то, что бог карает, я еще продолжал верить. Когда до меня дошла очередь исповедоваться, то я увидел маленького ветхого старичка-священника, который, по-видимому, был так утомлен длинным днем исповеди, что едва держался на ногах. Когда он увидел меня, мое испуганное лицо, он вздохнул и сказал: «Ты, чадо мое, подумай о гресех, а я схожу до ветру».
