Александр Иванович обернулся и крикнул:
— Я еще покажу тебе, старый тарантул, как непочтительно отзываться о моей жене!
Голова тарантула поспешно скрылась. Так за господином Бисти и утвердилось прозвище «старого тарантула».
На даче внизу было четыре комнаты. В одной — большой — устроились Лидочка с няней и я, средняя стала нашей столовой, в двух других поместились Александр Иванович и Николай Карлович.
Куприн влюбился в Балаклаву.
— Какая драгоценная находка твой, Машенька, подарок мне — Балаклава. Здесь все новое, свое — природа, жизнь, люди.
В девять часов вечера в Севастополь уходил последный трамвай, увозивший военный оркестр, и вся жизнь на набережной замирала. В десять — нигде уже не было ни души.
Александр Иванович любил слушать тишину, и мы вечерами часто ходили на тянувшийся вдоль бухты бульвар. Мы садились под большими акациями на скамейки, стоявшие у самой воды.
Впоследствии в рассказе «Листригоны» Куприн писал о Балаклаве:
«Нигде во всей России, — а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, — нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве… Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук еще более углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии».
До приезда Куприна знакомых у меня в Балаклаве почти не было, кроме библиотекарши Елены Дмитриевны Левенсон, бывшей «народоволки», фельдшера Евсея Марковича Аспиза и исключенного из восьмого класса гимназиста Васи Раппопорта.
Как все гимназисты его возраста, Вася жаждал познакомиться с настоящей молодой дамой, но это ему долго не удавалось, потому что все подходы его к няне и Лидочке: «Чей это такой прелестный ребенок?» — кончались неудачно: «Марья Карловна запрещает приставать к ребенку».
Тогда Вася изобрел другую, более верную тактику. Он решил познакомиться сначала с Николаем Карловичем.
Однажды, когда Николай Карлович сидел один на бульваре и у него упала палка, Вася подскочил, поднял ему палку и попросил разрешения сесть на ту же скамейку. Брат мой, очень добродушный и общительный человек, узнав, что Вася бывший гимназист шестой питерской гимназии, которую и он кончил, приветливо с ним разговорился.
При моем приближении Вася попросил: «Представьте меня, пожалуйста, вашей сестре».
Таким образом появился среди наших знакомых Вася Раппопорт, впоследствии журналист Регинин, которого Александр Иванович «натаскивал на репортаж» и другую газетную работу.
Регинин сразу понравился Куприну, которому необычайно комично изобразил в лицах происшествие с паспортом.
Однажды он признался Александру Ивановичу, что влюблен в Верочку, дочь старого заслуженного адмирала В., красивый каменный дом которого стоял у самой бухты.
Васин роман очень занимал Куприна, и он написал для гимназиста мадригал, который тот должен был поднести своей возлюбленной. Начинался он так:
Скажи, что значит Балаклава
С твоей в сравненье с красотой.
Твоих поклонников орава,
Над кем смеешься ты лукаво,
Всегда стремится за тобой.
Твоих очей горячий пламень
Мне спину иссушил и грудь.
Скажи мне, Вера, что-нибудь…
Я красен, точно три омара,
Дрожу, как зверь хамелеон.
О, выйди, Вера, на балкон,
Благоухни мне, как бутон.
Таких куплетов было штук двадцать. Запомнились мне только некоторые, и то отрывочно. Кончался мадригал строками:
Позволь к тебе проникнуть, Вера,
О Вера милая моя.
Когда эта фраза из мадригала, исполняемого Васей под Верочкиным балконом под аккомпанемент гитары, донеслась до адмирала, — «Что?! — загремел он. — Мерзавец! Я тебе покажу проникнуть!..» — Он выскочил с костылем.
И вот мы видим Васю с подбитым глазом, с разбитой об его голову гитарой и вдобавок прихрамывающего.
В Петербурге Вася часто бывал у нас в доме, и когда Александра Ивановича спрашивали: «Откуда у вас этот юноша?» — он отвечал: «А, это Вася, мы с Марией Карловной прижили его в Балаклаве».
Александр Иванович приехал в Балаклаву неожиданно. В последнее время в Одессе он очень тосковал по семье, но приехать к нам не решался. И вот накануне своего приезда он пришел на пристань и смотрел, как пароход готовится к отплытию в Севастополь.
Когда раздалась команда убрать сходни, он крикнул: «Подождите!» — и бросился на пароход.
Паспорт и бумажник были при нем, поэтому на билет ему хватило.
В Одессе Александр Иванович был очень стеснен в деньгах.
За мелкие рассказы, которые печатались в одесском журнале «Южные записки», гонорар он получил небольшой. Там появились три рассказа: «Белые ночи», «Пустые дачи» и «Бриллианты». По словам Александра Ивановича, это была попытка писать стихотворения в прозе.
Бунин отрицательно отнесся к этим вещам, так как вообще отрицательно относился к этой литературной форме и находил ее неудачной. «Проза должна быть прозой, а стихи — стихами», — говорил он.
Как только мы устроились, Александр Иванович побежал на почту.
— Бегу скорей послать телеграмму Богомольцу, чтобы он немедленно выслал мне чемодан и рукописи. Адрес теперь у нас есть.
Но работу над «Поединком» он отложил и сел за воспоминания о Чехове.
— В голове у меня весь план этой работы, — сказал мне Александр Иванович. — Буду писать не отрываясь, и, думаю, двух недель мне хватит.
Писать воспоминания об Антоне Павловиче Куприн начинал два раза, и оба — неудачно{70}.
Первый вариант был начат вскоре после смерти Чехова.
— Опасаясь быть слишком сентиментальным, я писал сухо и холодно, выходило так, точно я писал газетное сообщение или казенный некролог, в котором только случайно не попадались шаблонные слова «незаменимая утрата». Мой знакомый сотрудник большой московской газеты рассказывал мне, что, когда в печать поступили сведения о болезни Толстого, сейчас же заскрипели перья и в письменный стол редактора была положена на всякий случай статья, начинавшаяся словами: «Он умер… и перо вываливается из рук…» Должно быть, статья эта по сию пору хранится в ящике редактора, терпеливо ожидая своего часа.
Позже я стал работать над вторым вариантом. Но писал в том приподнятом тоне, который был Чехову в высшей степени неприятен. Он не любил пафоса и слишком подчеркнутого выражения своих чувств.
Тогда я оставил эти попытки. Но потом, когда был менее стеснен сроками и моя память снова возвращалась к Чехову, по мере того как время шло и я уже мог думать об Антоне Павловиче спокойно, я увидел, что теперь, пожалуй, мне удастся писать свободно, и воспоминания о нем будут проще и правдивее.
Писал Александр Иванович не отрываясь и написанного мне не читал. Он сказал, что прочтет все целиком, — эта вещь проникнута одним настроением, и писать ее надо не отрываясь и ни с кем не советуясь. Если же я случайно выскажу мнение, которое не будет отвечать его настроению, то собью его и все испорчу.
Все время думая о Чехове, Александр Иванович среди разговора со мной неожиданно спрашивал:
— А ты обратила внимание, Маша, на журавля Антона Павловича? (У Чехова был ручной журавль и две собаки). Когда Антон Павлович гулял по саду, он всегда сопровождал его.
— Не знаю уж, как мне быть с тобой, — в другой раз сказал он. — Ты же не согласишься ездить со мной в третьем классе. А мне Антон Павлович советовал ездить только в третьем. Несколько раз он настойчиво повторял мне: «Ездите в третьем классе, ни во втором, ни в первом ездить не следует. Там публика скучная и надутая, интересно только в третьем. Обещайте мне ездить только в третьем». В душе я смеялся над наивностью Антона Павловича — как будто я ездил в каком-нибудь классе, кроме третьего. Нет, еще зайцем в товарном вагоне.
