В начале мая мы переезжали на дачу. Стояла удушливая жара. День был воскресный, с нашим поездом ехало много дачников, вагоны были битком набиты. Мы рассчитывали, что в первом классе будет свободнее, — Лидочке было всего год и четыре месяца, днем она привыкла спать, — и ее можно будет уложить на диване. Случайно мы попали в курящий вагон. Минут за десять до отхода поезда в купе вошли два осанистых старика. Один диван был наш, они расположились на противоположном. Когда они вышли в коридор проститься с провожавшими, через открытую дверь до нас донеслось: «Как это неприятно — маленький ребенок. Позови кондуктора», — сказал один из стариков лакею. «Устрой нас, любезный, в другом отделении», — обратился он к кондуктору. «Все занято, ваше превосходительство. Местов нет, никак невозможно», — извинялся кондуктор. «Может быть, они скоро выйдут, и мы тогда устроимся здесь». — «Куда они едут?» — спросил старик. — «Билеты у них до Луги». — «До Луги? И мы до Луги».

Скоро поезд тронулся, и новые пассажиры уселись молча, с надутым видом. Через несколько минут один из них заметил:

— Купе курящее.

— Да, и весь вагон тоже, — сказал другой.

— Ну, что ж, покурим, — и вытащили каждый по громадной сигаре.

Через несколько минут все купе было полно вонючим удушливым сигарным дымом. Александр Иванович открыл окно.

— У меня ревматизм, — произнес старик, сидящий ближе к окну. — Потрудитесь закрыть окно.

— Да, но вы видите, что мы едем с маленьким ребенком…

— Зачем же вы сели в курящее купе, раз едете с ребенком?

Второй старик вышел в коридор и крикнул:

— Кондуктор, закройте окно.

Вошел кондуктор и обратился к Куприну:

— Господин, открывать окна можно только с одной стороны. Эта сторона подветренная, и если другие пассажиры заявляют претензии, окно следует закрыть.

— Хорошо, — спокойно ответил Александр Иванович. Но я увидела, что он побледнел, слегка опустил голову и, прищурившись, посматривал на стариков.

Мы подъезжали к Гатчине, где поезд стоял десять минут.

— Я выйду пройтись, Маша, — сказал мне Александр Иванович. Он скоро вернулся. В руках у него был сверток.

Поезд тронулся. Старики продолжали молча курить сигары. Когда поезд развил скорость, Александр Иванович сказал:

— Маша, выйти с Лидочкой в коридор.

«Он что-то задумал», — подумал я.

Дверь в купе оставалась открытой, и я видела, как Куприн застелил газетой преддиванный столик. Потом он размахнулся и чем-то твердым ударил по окну. Зазвенели осколки. Александр Иванович старательно вышибал стекла наружу вдоль рамы. Старики в негодовании вскочили:

— Что вы делаете?

— Выбиваю стекло.

— Кондуктор, кондуктор! — бросился на поиски один из стариков.

Когда он вернулся с кондуктором, Александр Иванович слегка поклонился:

— Благодарю, что вы привели кондуктора убрать стекло.

— Протокол, протокол надо, — шипел старик.

— Господин, стекла бить не полагается, вы за это ответите, — заговорил кондуктор.

Александр Иванович вынул бумажник и, указывая на висевшие на стене правила, сказал:

— За разбитое стекло полагается штраф пять рублей. Вот десять, другие пять отдайте за уборку.

Когда возня со стеклом кончилась, Александр Иванович обратился к утратившим от изумления дар речи пассажирам:

— Теперь продолжайте курить ваши вонючие гаваны. Ветром все выдует. А ты, Маша, укладывай Лидочку спать, только укрой ее, чтобы не дуло на нее из окна.

Года два спустя мы обедали у родителей Федора Дмитриевича Батюшкова. Отец его был старый сановник, последние годы занимавший должность почетного опекуна ведомства императрицы Марии Федоровны. Должность эта была основана еще при Екатерине, и Александр Иванович вычитал в каком-то историческом справочнике, что почетный опекун в качестве особы одного из первых двух классов имел право не только посещать институты, но и тюрьмы, пробовать там пищу и освобождать невинно заключенных. При первом же знакомстве со стариком Дмитрием Николаевичем Куприн спросил, правда ли ему присвоены такие функции в качестве почетного опекуна. Тот, не уловив юмора, с полной серьезностью ответил, что да, такие привилегии он действительно имел, но ему не приходилось ими пользоваться.

К самому обеду в гостиную вошел представительный пожилой господин. Лицо его мне что-то напоминало.

— Вот наш известный писатель Александр Иванович Куприн, с которым ты так хотел познакомиться, — произнес Федор Дмитриевич. — А это наш старый друг дядя Петя, Петр Иванович, сенатор Тавелдаров.

— Кажется, мы с вами уже немного знакомы, — сказал Куприн. — Два года назад мы с таким удовольствием ехали из Петербурга в Лугу в курящем вагоне.

— Какое приятное совпадение, — обрадованно сказал Федор Дмитриевич.

Когда мы обсуждали, что брать с собой на дачу, в Малые Изеры, Александр Иванович сказал:

— Ни в коем случае, Маша, не бери с собой книг, ни русских, ни иностранных. Ты ведь знаешь несчастное свойство моей памяти, в которой часто застревают отдельные прочитанные фразы, причем я совершенно забываю, откуда они появились в моей голове.

— Может, мы все-таки возьмем с собой каких-нибудь иностранных авторов?

— Хорошо, но ни в коем случае никого из французов — ни Мопассана, ни Флобера, ни Бальзака.

— Но нельзя же не иметь ни одной книги. А что ты скажешь об английских авторах, о Диккенсе, например?

— Диккенс? Я его совсем не знаю.

— Ну что-нибудь-то Диккенса читал, наверное?

— Нет, не помню. Не знаю почему, у меня сложилось впечатление, что все английские писатели невероятно скучны. К тому же ни в библиотеке корпуса, ни в юнкерском училище этого автора не было, также и в полковой библиотеке он не встречался.

— Тогда я возьму с собой Диккенса.

Помещение на даче было довольно большое, и Александр Иванович выбрал себе отдельную комнату с окном на север, чтобы солнце не мешало работать. Он разбил клумбу, поставил для детей качели, укрепил гамак.

— Ну что же, начну, по обыкновению, с рассказа, а потом перейду к повести.

Работал Александр Иванович с утра до двух часов. В два часа был обед. Однажды после обеда Александр Иванович сказал мне:

— Покажи-ка мне своего Диккенса. Что бы нам вслух почитать?

Я дала ему «Пиквикский клуб». Александр Иванович увлекся сразу. Нравились ему рассуждения мистера Пиквика и особенно его изречение о том, что до сих пор души кучеров еще не исследованы.

Теперь каждый день после обеда Александр Иванович читал Диккенса. Когда члены Пиквикского клуба останавливались в какой-нибудь таверне и мистер Пиквик спрашивал стакан грогу, Александр Иванович говорил:

— Что же, Маша, раз мистер Пиквик пьет, отпусти и мне на грог — в леднике у нас есть лед, а в шкафу коньяк.

Очень обрадовало Александра Ивановича появление мистера Джингля.

— Маша! — воскликнул он. — Так ведь это же Маныч! Совершенный Маныч. Даже его рубленая речь. Помнишь, как он с восхищением рассказывал о своем знакомстве с Брешко-Брешковским: «Безукоризненный смокинг. Шелковые носки. Лакированные туфли. Жемчужные запонки. Английские духи. С головы до ног джентльмен!» — Александр Иванович заливался смехом.

Конечно, от всей души полюбил он мистера Уэллера-старшего, извозчика. Восхищала его сцена появления проповедника в пьяном виде в обществе трезвости, а затем расправа с ним.

Потом мы перешли к «Лавке древностей». Здесь внимание его остановил злобный горбун мистер Квилп.

Как-то я застала Александра Ивановича сидящим за моим туалетным зеркалом, когда он растягивал рот, делая невероятные гримасы. Потом, сгорбившись, прошелся по комнате.

— Скажи, Маша, если бы я был таким, боялась бы ты меня, как жена мистера Квилпа?

— Что ты говоришь! Ты же не можешь быть таким.

— А как я хотел бы хоть один день иметь такую внешность. Как это интересно — всех пугать.

Чтение не мешало его работе над рассказом «Человек с улицы», который он по частям читал мне.