Я поспешил засвидетельствовать, что Борминский был с нами и как превосходный стрелок немало способствовал поражению хунхузов. Царь удовлетворенно кивнул головой.

Когда царь и обе императрицы удалились, ко мне вышел дежурный адъютант и от имени высочайших особ выразил благодарность за «приятно проведенный вечер».

Через несколько дней Борминский получил из канцелярии его величества уведомление, что за участие в экспедиции ему пожалован орден.

Вскоре из министерства двора такое уведомление получил и я. Однако на другой день после сообщения об этой царской награде я за участие в студенческих беспорядках был выслан из Петербурга и отдан под надзор полиции.

— Какой же орден был вам пожалован? — смеясь, спросил Куприн.

— Не знаю, меня это не интересовало, — ответил Гарин.

Желая нам спокойной ночи, Николай Георгиевич с улыбкой спросил меня:

— Вы читали «Fécondité»?[13] Так вот, завтра утром, когда вы с Лидочкой будете сидеть на берегу моря, наш пляж, наверно, напомнит вам живую картину из этого романа. Впрочем, для подробной иллюстрации достаточно было бы и одной моей семьи, если бы здесь находились не только младшие, но и старшие дети.

В Кастрополе жизнь начиналась рано. На другой день не было еще семи часов, когда Николай Георгиевич постучал к нам и осведомился, готов ли Куприн отправиться с ним на изыскания в горы.

На веранде стол был уже накрыт, и, наскоро выпив чаю, они ушли. Вскоре и я с Лидочкой отправилась к морю.

В самом деле, на мелком берегу визжало и плескалось множество детей. Матери с грудными младенцами расположились под тенью громадного полосатого парусинового зонтика, укрепленного на толстом шесте. Отсюда они могли видеть и своих детей, игравших на пляже.

Мы немедленно заговорили о том, что было для нас ближе всего: о весе детей, их росте, часах кормления, животиках и прочих важных вещах. Такой разговор всегда длится нескончаемо, так как каждая мать должна во всех подробностях об этом рассказать всем остальным.

Так незаметно для меня прошло время до возвращения Александра Ивановича. Вскоре раздался гонг, призывавший к обеду.

За обедом Гарин, его главный помощник, все младшие инженеры и студенты-практиканты сошлись за общим столом, накрытым в длинной аллее, затененной переплетавшимися виноградными лозами.

«Отношения у Николая Георгиевича ко всем товарищам, начиная с главного помощника и кончая последним чертежником или конторщиком, были одинаково просты, дружественны и приятны, с легким оттенком добродушной шутки», — отмечает Куприн в своих воспоминаниях.

Никого посторонних, кроме нас, не было, и, ни с кем персонально не знакомя, Гарин представил нас всему обществу. Но главный инженер подошел к Куприну и назвал себя:

— Инженер Табурно, черногорец. — Широко улыбаясь, он добавил: — Правая рука Николая Георгиевича. Я ведь тоже литератор, вашего поля ягода, — заявил он Куприну, — пишу по разным специальным вопросам статьи в газете «Новое время». Вам не приходилось встречать мое имя на ее столбцах? Или вы, может быть, как многие из здесь присутствующих, не жалуете эту газету и не читаете ее? — ядовито спросил он.

— Нет, я просматриваю ежедневно в редакции несколько газет, — отозвался Александр Иванович. — Если не ошибаюсь, не так давно я читал в «Новом времени» об американских и английских притязаниях на концессии в Корее. Статья была подписана Иеороним Табурно.

— Это моя статья, — воскликнул Табурно. — У заграничных капиталистов после постройки КВЖД так разыгрались концессионные аппетиты, что, если не дать им серьезный отпор, они растащат концессии, необходимые нам самим.

— Кому это «нам»? — раздался чей-то иронический голос.

— Как «кому»? Нам, русским…

— Но вы же черногорец…

— Славянские и русские интересы мне одинаково близки, — начал горячиться Табурно. — Вы так увлекательно написали, Николай Георгиевич, — обратился он к Гарину, — какая чудесная страна Корея и какими неиспользованными лесными, рыбными и минеральными богатствами она обладает. И, конечно, у нас первым долгом зашевелились еврейские банкиры во главе с миллионером бароном Гинзбургом. Великие князья, не брезгающие наживой, также не захотели остаться в стороне. Словом, вокруг этих концессий столкнулся целый ряд интересов. У нас в «Новом времени» даже держат пари, как поделят между собой эти концессии еврейские и русские банки, великие князья и правительство. Как вы думаете, Николай Георгиевич, чье влияние возьмет верх?

— Меня этот вопрос совершенно не интересует, — сухо ответил Гарин.

В это время хорошенький мальчуган лет четырех-пяти, бежавший мимо стола, привлек внимание Табурно, и он подозвал его.

— Разрешите, Александр Иванович, представить вам моего сына. Скажи дяде, кто ты.

Мальчуган молчал.

— Скажи, кто ты, — повторил отец.

— Нянькин сын.

— Что?.. Я тебя спрашиваю — кто ты? Как тебя зовут?

— Вук Табурно — нянькин сын.

— Опять? — повысил голос Табурно. — Как я учил тебя говорить?

— Вук Табурно… — Мальчик запнулся.

— А еще как?

— Целноголец.

— То-то, не забывай, что ты черногорец, а не нянькин сын. Старуха-нянька, — обратился Табурно к нам, — в нем души не чает и по деревенской привычке называет сыночком. Вот он и решил, что он нянькин сын.

Вечером, когда мы сидели на балконе у Николая Георгиевича, не зажигая огня, в темных сумерках, когда кричали цикады и блестели при луне листья магнолий, Гарин вспоминал о своем путешествии по Корее, говорил о приветливости, гостеприимстве корейского народа и о том, как очаровательны там дети. Семи-восьми лет они уже помогают родителям: девочки матери — дома, мальчики уходят с отцом на рыбную ловлю.

— Я очень полюбил этот трудолюбивый мирный народ, которому так тяжело под японским игом. А как хороши и поэтичны корейские сказки. Везде, где только наш отряд делал привал, я записывал сказки, которые замечательно рассказывают старики. И если они что-нибудь пропускали, то слушатели немедленно восстанавливали пропуск и часто от себя добавляли новые подробности.

И Николай Георгиевич по памяти рассказал несколько из записанных им сказок.

Было поздно, когда мы расходились, однако Николай Георгиевич хотел еще поработать. Он тогда писал роман «Инженеры».

— Не разберу, что за человек Табурно, — сказал Куприн Гарину в один из ближайших дней, когда мы возвращались после обеда. — Искренне ли он хочет всех инакомыслящих обратить в свою веру или просто любит спорить по каждому поводу? Я часто сужу людей по первому впечатлению, но проверить его можно только тогда, когда с глазу на глаз посидишь с человеком в ресторане за бутылкой вина. Мне Табурно скорее симпатичен, мне нравится его горячность.

— Он человек совсем не сложный, каким кажется вам, Александр Иванович, — ответил Гарин. — Он истинный «нововременец», сотрудник газеты «Чего изволите». Я встречался и с другими пишущими там литераторами, все они демонстрируют свой ярый патриотизм, притом, конечно, антисемиты и готовы защищать даже погромы. Недаром «Новое время» — единственная газета, которую читает царь. Я стараюсь не допускать за столом споров. Молодежь несдержанна, всегда в увлечении может сказать лишнее, что может быть превратно истолковано. Среди инженеров нашей изыскательной партии имеются и сторонники взглядов Табурно. А потом пойдет слух, что у нас ведутся революционные разговоры.

Наши убеждения с Табурно во многом диаметрально противоположны, но я не возражал, когда мне предложили взять его в качестве помощника, так как он крупный, очень знающий инженер. Если бы у него не было этих заслуг, я бы постарался уклониться, хотя мне его упорно рекомендовали сверху. Мы ведем только деловые разговоры, и никаких трений на этой почве у нас не бывает. Личной близости между нами, конечно, нет.

Наступило молчание.

— Правда, милый веселый мальчик его сынишка Вук? — снова заговорил Гарин. — Но отец слишком настойчиво внедряет в него слово «черногорец», которое ребенку трудно произнести и содержание которого он еще не понимает. Родители часто делают такие ошибки.